Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже,
где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: «Zut», «Ah fichtrrre», «Pst, pst, mon bibi» [«Зют», «Черт возьми», «Пст, пст, моя крошка» (фр.).] и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком,и в то же время говорил «si j’aurais» вместо «si j’avais», [Неправильное употребление условного наклонения вместо прошедшего: «если б я имел» (фр.).] «absolument» [Безусловно (фр.).] в смысле: «непременно», словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, «comme des anges».
Неточные совпадения
Отец
его, боевой генерал 1812 года, полуграмотный, грубый, но не злой русский человек, всю жизнь свою тянул лямку, командовал сперва бригадой, потом дивизией и постоянно жил в провинции,
где в силу своего чина играл довольно значительную роль.
Я решился не держать больше у себя вольноотпущенных, бывших дворовых, или по крайней мере не поручать
им никаких должностей,
где есть ответственность.
Поля, все поля тянулись вплоть до самого небосклона, то слегка вздымаясь, то опускаясь снова; кое-где виднелись небольшие леса и, усеянные редким и низким кустарником, вились овраги, напоминая глазу
их собственное изображение на старинных планах екатерининского времени.
Аркадий сообщил несколько петербургских новостей, но
он ощущал небольшую неловкость, ту неловкость, которая обыкновенно овладевает молодым человеком, когда
он только что перестал быть ребенком и возвратился в место,
где привыкли видеть и считать
его ребенком.
Получила название по имени своего основателя — Джованни Антонио Галиньяни.] но
он не читал;
он глядел пристально в камин,
где, то замирая, то вспыхивая, вздрагивало голубоватое пламя…
Бог знает,
где бродили
его мысли, но не в одном только прошедшем бродили
они: выражение
его лица было сосредоточенно и угрюмо, чего не бывает, когда человек занят одними воспоминаниями.
—
Где же новый твой приятель? — спросил
он Аркадия.
— Николай Петрович, — раздался вблизи
его голос Фенечки, —
где вы?
Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в
его груди, и
он стал медленно ходить по саду, то задумчиво глядя себе под ноги, то поднимая глаза к небу,
где уже роились и перемигивались звезды.
Приятелей наших встретили в передней два рослые лакея в ливрее; один из
них тотчас побежал за дворецким. Дворецкий, толстый человек в черном фраке, немедленно явился и направил гостей по устланной коврами лестнице в особую комнату,
где уже стояли две кровати со всеми принадлежностями туалета. В доме, видимо, царствовал порядок: все было чисто, всюду пахло каким-то приличным запахом, точно в министерских приемных.
Раз она где-то за границей встретила молодого красивого шведа с рыцарским выражением лица, с честными голубыми глазами под открытым лбом;
он произвел на нее сильное впечатление, но это не помешало ей вернуться в Россию.
Тоггенбурга [Тоггенбург — романтический герой баллады Ф. Шиллера «Рыцарь Тоггенбург», долгие годы просидевший у монастыря,
где находилась
его возлюбленная, в ожидании, чтоб «у милой стукнуло окно».] со всеми миннезингерами и трубадурами.
Она была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растет, если
его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит быть там,
где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными; не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы сплошных беловатых облаков. Все молчало, одни петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая в каждом, кто
их слышал, странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка. Аркадий и Базаров лежали в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой, но еще зеленой и душистой травы.
— Напоминает мне ваше теперешнее ложе, государи мои, — начал
он, — мою военную, бивуачную жизнь, перевязочные пункты, тоже где-нибудь этак возле стога, и то еще слава богу. —
Он вздохнул. — Много, много испытал я на своем веку. Вот, например, если позволите, я вам расскажу любопытный эпизод чумы в Бессарабии.
Аркадий смутился было снова, но первые слова, ею произнесенные, успокоили
его тотчас. «Здравствуйте, беглец!» — проговорила она своим ровным, ласковым голосом и пошла к
нему навстречу, улыбаясь и щурясь от солнца и ветра: «
Где ты
его нашла, Катя?»
Он не стеснял молодого естествоиспытателя: садился где-нибудь в уголок комнаты и глядел внимательно, изредка позволяя себе осторожный вопрос.
— Что же касается до самых условий поединка, но так как у нас секундантов не будет, — ибо
где ж
их взять?
«А
где же Аркадий Николаич?» — спросила хозяйка и, узнав, что
он не показывался уже более часа, послала за
ним.
Одну из
них, богиню Молчания, с пальцем на губах, привезли было и поставили; но ей в тот же день дворовые мальчишки отбили нос, и хотя соседний штукатур брался приделать ей нос «вдвое лучше прежнего», однако Одинцов велел ее принять, и она очутилась в углу молотильного сарая,
где стояла долгие годы, возбуждая суеверный ужас баб.
— Я теперь уже не тот заносчивый мальчик, каким я сюда приехал, — продолжал Аркадий, — недаром же мне и минул двадцать третий год; я по-прежнему желаю быть полезным, желаю посвятить все мои силы истине; но я уже не там ищу свои идеалы,
где искал
их прежде;
они представляются мне… гораздо ближе. До сих пор я не понимал себя, я задавал себе задачи, которые мне не по силам… Глаза мои недавно раскрылись благодаря одному чувству… Я выражаюсь не совсем ясно, но я надеюсь, что вы меня поймете…
—
Где понять! — отвечал другой мужик, и, тряхнув шапками и осунув кушаки, оба
они принялись рассуждать о своих делах и нуждах. Увы! презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как хвалился
он в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что
он в
их глазах был все-таки чем-то вроде шута горохового…
— Wo ist der Kranke? [
Где больной? (
нем.).] И
где же есть пациент? — проговорил наконец доктор, не без некоторого негодования.
Он уехал из Москвы за границу для поправления здоровья и остался на жительство в Дрездене,
где знается больше с англичанами и с проезжими русскими.