Неточные совпадения
Со
всем тем нельзя было
не признать в нем хорошо воспитанного человека; отпечаток «порядочности» замечался во
всем его неуклюжем существе, и лицо его, некрасивое и даже несколько смешное, выражало привычку мыслить и доброту.
Шубин произнес
всю эту речь в нос, полулениво, полушутливо (балованные дети говорят так с друзьями дома, которые привозят им конфеты), и,
не дождавшись ответа, продолжал...
— Нет-с; это
не по моей части-с, — возразил Шубин и надел шляпу на затылок. — Я мясник-с; мое дело — мясо, мясо лепить, плечи, ноги, руки, а тут и формы нет, законченности нет, разъехалось во
все стороны… Пойди поймай!
Конечно, во
всем красота, даже и в твоем носе красота, да за всякою красотой
не угоняешься.
Им
весь мир принадлежал; нам так широко распространяться
не приходится: коротки руки.
— Нет, брат,
не подвигается. От этого лица можно в отчаяние прийти. Посмотришь, линии чистые, строгие, прямые; кажется,
не трудно схватить сходство.
Не тут-то было…
Не дается, как клад в руки. Заметил ты, как она слушает? Ни одна черта
не тронется, только выражение взгляда беспрестанно меняется, а от него меняется
вся фигура. Что тут прикажешь делать скульптору, да еще плохому? Удивительное существо… странное существо, — прибавил он после короткого молчания.
«Да здравствует Марья Петровна!» — или нет, — прибавил он, —
не Марья Петровна, ну да
все равно!
Ах, Андрей, Андрей, прекрасно это солнце, это небо,
все,
все вокруг нас прекрасно, а ты грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой женщины, если б эта рука и
вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел ее глазами, чувствовал
не своим, одиноким, а ее чувством, —
не грусть, Андрей,
не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и
не стал бы ты замечать ее красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!
Счастья! пока жизнь
не прошла, пока
все наши члены в нашей власти, пока мы идем
не под гору, а в гору!
— Если
все так будут поступать, как ты советуешь, — промолвил с жалобною гримасой Шубин, — никто на земле
не будет есть ананасов:
все другим их предоставлять будут.
— Какой это Инсаров? Ах да, этот серб или болгар, о котором ты мне говорил? Патриот этот? Уж
не он ли внушил тебе
все эти философические мысли?
— Ты поедешь в Италию, — проговорил Берсенев,
не оборачиваясь к нему, — и ничего
не сделаешь. Будешь
все только крыльями размахивать и
не полетишь. Знаем мы вас!
В глаза она его никогда
не упрекала, но украдкой жаловалась на него поочередно
всем в доме, даже дочери.
Внезапная смерть отца Шубина чуть было
не изменила
всей будущности молодого человека.
— Пойдемте же кушать, пойдемте, — проговорила жалостливым голосом хозяйка, и
все отправились в столовую. — Сядьте подле меня, Zoe, — промолвила Анна Васильевна, — а ты, Hélène, займи гостя, а ты, Paul, пожалуйста,
не шали и
не дразни Zoe. У меня голова болит сегодня.
— Я рад, что ты пошел по этой дороге, — с трудом проговорил он, — я бы
всю ночь
не заснул, если б я
не догнал тебя. Дай мне руку. Ведь ты домой идешь?
Лавочник, человек пухлый и равнодушный ко
всему на свете, как
все загородные мелочные торговцы, крякнул и зевнул ей вслед, а Шубин обратился к Берсеневу со словами: «Это… это, вот видишь… тут есть у меня знакомое семейство… так это у них… ты
не подумай…» — и,
не докончив речи, побежал за уходившею девушкой.
Во
всем ее существе, в выражении лица, внимательном и немного пугливом, в ясном, но изменчивом взоре, в улыбке, как будто напряженной, в голосе, тихом и неровном, было что-то нервическое, электрическое, что-то порывистое и торопливое, словом что-то такое, что
не могло
всем нравиться, что даже отталкивало иных.
Все впечатления резко ложились в ее душу;
не легко давалась ей жизнь.
Гувернантка эта очень любила литературу и сама пописывала стишки; она приохотила Елену к чтению, но чтение одно ее
не удовлетворяло: она с детства жаждала деятельности, деятельного добра; нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили; она видела их во сне, расспрашивала об них
всех своих знакомых; милостыню она подавала заботливо, с невольною важностью, почти с волнением.
Все притесненные животные, худые дворовые собаки, осужденные на смерть котята, выпавшие из гнезда воробьи, даже насекомые и гады находили в Елене покровительство и защиту: она сама кормила их,
не гнушалась ими.
Катя ее ненавидела и
все говорила о том, как она убежит от тетки, как будет жить на
всей Божьей воле; с тайным уважением и страхом внимала Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и
все в ней тогда — ее черные быстрые, почти звериные глаза, ее загорелые руки, глухой голосок, даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть
не священным.
Подруг у ней
не было: изо
всех девиц, посещавших дом Стаховых, она
не сошлась ни с одной.
Все, что окружало ее, казалось ей
не то бессмысленным,
не то непонятным.
Восемнадцати лет она чуть
не умерла от злокачественной лихорадки; потрясенный до основания,
весь ее организм, от природы здоровый и крепкий, долго
не мог справиться: последние следы болезни исчезли наконец, но отец Елены Николаевны
все еще
не без озлобления толковал об ее нервах.
Долго глядела она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула от лица волосы и, сама
не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед своею постелью, прижалась лицом к подушке и, несмотря на
все свои усилия
не поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими, но жгучими слезами.
— Да ведь я… — начал было Берсенев и остановился. — Вам от этого никаких лишних расходов бы
не было, — продолжал он. — Здешняя квартира осталась бы, положим, за вами; зато там
все очень дешево; можно бы даже так устроиться, чтоб обедать, например, вместе.
Позвали хозяина; но он сперва прислал свою дочку, девочку лет семи, с огромным пестрым платком на голове; она внимательно, чуть
не с ужасом, выслушала
все, что ей сказал Инсаров, и ушла молча, вслед за ней появилась ее мать, беременная на сносе, тоже с платком на голове, только крошечным.
— Да, — начал он, — в наше время молодые люди были иначе воспитаны. Молодые люди
не позволяли себе манкировать старшим. (Он произнес: ман в нос, по-французски.) А теперь я только гляжу и удивляюсь. Может быть,
не прав я, а они правы; может быть. Но
все же у меня есть свой взгляд на вещи:
не олухом же я родился. Как вы об этом думаете, Увар Иванович?
Потому тут и нервы, и ученость, и паренье в небеса, это
все не по нашей части.
Но господин Шубин… положим, он артист удивительный, необыкновенный, я об этом
не спорю; однако манкировать старшему, человеку, которому он все-таки, можно сказать, обязан многим, — это я, признаюсь, dans mon gros bon sens [При
всем моем здравом смысле (фр.).] допустить
не могу.
Я от природы
не взыскателен, нет, но
всему есть мера.
— И нисколько это
все не нужно, — проговорил сквозь зубы Николай Артемьевич и снова принялся шагать по комнате. — Я совсем
не к тому речь вел.
— Да, жаловался. Я
не знаю, чем ты перед ним провинился, но ты должен сейчас извиниться, потому что его здоровье очень теперь расстроено, и наконец, мы
все в молодых летах должны уважать своих благодетелей.
— Я прошу вас
не смотреть на меня, — начал он, — а заговариваю с вами: противоречие явное! Но это
все равно, мне
не впервой. Я сейчас вспомнил, что я еще
не попросил у вас как следует прощения в моей глупой вчерашней выходке. Вы
не сердитесь на меня, Елена Николаевна?
— Да, вы. Вы воображаете, что во мне
все наполовину притворно, потому что я художник; что я
не способен
не только ни на какое дело, — в этом, вы, вероятно, правы, — но даже ни к какому истинному, глубокому чувству; что я и плакать-то искренно
не могу, что я болтун и сплетник, — и
все потому, что я художник. Что же мы после этого за несчастные, Богом убитые люди? Вы, например, я побожиться готов,
не верите в мое раскаяние.
Меценат из казанских татар хохотал, гости мецената смеялись, а никому
не было весело, и, расставшись,
все злились.
События 48-го года потрясли его до основания (надо было
всю книгу переделать), и он умер зимой 53-го года,
не дождавшись выхода сына из университета, но заранее поздравив его кандидатом и благословив его на служение науке.
— Да. Это железный человек. И в то же время, вы увидите, в нем есть что-то детское, искреннее, при
всей его сосредоточенности и даже скрытности. Правда, его искренность —
не наша дрянная искренность, искренность людей, которым скрывать решительно нечего… Да вот я его к вам приведу, погодите.
Слуга чуть
не сшиб каждого из них с ног и действительно накормил их очень дурным обедом, с каким-то забалканским вином, что, впрочем,
не мешало им веселиться от души, как предсказывал Шубин; сам он веселился громче
всех — и меньше
всех.
Ей понравилась его прямота и непринужденность, и лицо его ей понравилось; но
все существо Инсарова, спокойно твердое и обыденно простое, как-то
не ладилось с тем образом, который составился у нее в голове от рассказов Берсенева.
Но
все эти качества, слава Богу,
не нравятся женщинам.
Шубин быстро отошел от окошка. «Аннушка!» — хотел было крикнуть ему вслед Берсенев, но удержался: на Шубине действительно лица
не было. Минуты две спустя Берсеневу даже почудились рыдания; он встал, отворил окно;
все было тихо; только где-то вдали какой-то, должно быть, проезжий мужичок тянул Степь Моздокскую.
Шубин почти
не показывался; он с лихорадочною деятельностью занялся своим искусством: либо сидел взаперти у себя в комнате и выскакивал оттуда в блузе,
весь выпачканный глиной, либо проводил дни в Москве, где у него была студия, куда приходили к нему модели и италиянские формовщики, его приятели и учителя.
Самое спокойствие Инсарова ее смущало: ей казалось, что она
не имеет права заставить его высказываться, и она решалась ждать; со
всем тем она чувствовала, что с каждым его посещением, как бы незначительны ни были обмененные между ними слова, он привлекал ее более и более; но ей
не пришлось остаться с ним наедине, а чтобы сблизиться с человеком — нужно хоть однажды побеседовать с ним с глазу на глаз.
Берсенев понимал, что воображение Елены поражено Инсаровым, и радовался, что его приятель
не провалился, как утверждал Шубин; он с жаром, до малейших подробностей, рассказывал ей
все, что знал о нем (мы часто, когда сами хотим понравиться другому человеку, превозносим в разговоре с ним наших приятелей, почти никогда притом
не подозревая, что мы тем самым себя хвалим), и лишь изредка, когда бледные щеки Елены слегка краснели, а глаза светлели и расширялись, та нехорошая, уже им испытанная, грусть щемила его сердце.
— Вы как будто извиняетесь, — отвечала Елена. — Это совсем
не нужно. Мы
все очень рады вас видеть… Сядемте тут на скамейке, в тени.
— Трудно. Один
все упрямился. Деньги
не хотел отдать.
— Потому что вы хорошая барышня,
не аристократка… вот и
все.
— Нисколько. Русскому стыдно
не знать по-болгарски. Русский должен знать
все славянские наречия. Хотите, я вам принесу болгарские книги? Вы увидите, как это легко. Какие у нас песни!
Не хуже сербских. Да вот постойте, я вам переведу одну из них. В ней говорится про… Да вы знаете ли хоть немножко нашу историю?