Неточные совпадения
— До
меня верст пять
будет, — прибавил он, — пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит
мне не передавать его заиканья.)
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со
мной все как будто соглашался; только потом
мне становилось совестно, и
я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно
быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
— Милости просим. Да покойно ли тебе
будет в сарае?
Я прикажу бабам постлать тебе простыню и положить подушку. Эй, бабы! — вскричал он, поднимаясь с места, — сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.
На заре Федя разбудил
меня. Этот веселый, бойкий парень очень
мне нравился; да и, сколько
я мог заметить, у старого Хоря он тоже
был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко
мне навстречу. Оттого ли, что
я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со
мной.
— Самовар тебе готов, — сказал он
мне с улыбкой, — пойдем чай
пить.
Всех его расспросов
я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров
я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий
был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Недаром в русской песенке свекровь
поет: «Какой ты
мне сын, какой семьянин! не бьешь ты жены, не бьешь молодой…»
Я раз
было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил
мне, что «охота-де вам такими… пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…
«А что, — спросил он
меня в другой раз, — у тебя своя вотчина
есть?» — «
Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» — «Живу». — «А больше, чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться, да». — «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
«Ну, прощай, Хорь,
будь здоров, — сказал
я…
«Славная погода завтра
будет», — заметил
я, глядя на светлое небо.
Ей
было на вид лет тридцать; худое и бледное лицо еще хранило следы красоты замечательной; особенно понравились
мне глаза, большие и грустные.
— Нет,
я господская…
была господская.
Вот, например, вы
мне говорите теперь и то, и то насчет того, ну, то
есть, насчет дворовых людей…
Жена моя и говорит
мне: «Коко, — то
есть, вы понимаете, она
меня так называет, — возьмем эту девочку в Петербург; она
мне нравится, Коко…»
Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
Кроме Митрофана с его семьей да старого глухого ктитора Герасима, проживавшего Христа ради в каморочке у кривой солдатки, ни одного дворового человека не осталось в Шумихине, потому что Степушку, с которым
я намерен познакомить читателя, нельзя
было считать ни за человека вообще, ни за дворового в особенности.
В товарище Степушки
я узнал тоже знакомого: это
был вольноотпущенный человек графа Петра Ильича***, Михайло Савельев, по прозвищу Туман.
— А барин-то,
я вижу, у вас
был строг? — начал
я после небольшого молчания.
— Что барин? Прогнал
меня! Говорит, как смеешь прямо ко
мне идти: на то
есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда
я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
— И пошел. Хотел
было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился.
Я хозяину-то его говорю: «
Я, мол, Филиппов отец»; а он
мне говорит: «А
я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у
меня в долгу». Ну,
я и пошел.
Он прописал
мне обычное потогонное, велел приставить горчичник, весьма ловко запустил к себе под обшлаг пятирублевую бумажку, причем, однако, сухо кашлянул и глянул в сторону, и уже совсем
было собрался отправиться восвояси, да как-то разговорился и остался.
Жар
меня томил;
я предвидел бессонную ночь и рад
был поболтать с добрым человеком.
«Вот, говорят, вчера
была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении…»
Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Девица она
была образованная, умная, начитанная, а
я даже латынь-то свою позабыл, можно сказать, совершенно.
Как это
я до сих пор вас не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю…
я, поверьте, чувствую,
я не знаю, чем заслужил… только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь… все хорошо
будет, вы
будете здоровы».
Я вам говорю: чрезвычайно образованное
было семейство, — так
мне, знаете, и лестно
было.
Или вы, может
быть,
меня не любите, может
быть,
я обманулась… в таком случае извините
меня».
«Вот если бы
я знала, что
я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду,
мне бы стыдно
было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты
меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
— «Вы
будете живы, Александра Андреевна,
я вас вылечу; мы испросим у вашей матушки благословение… мы соединимся узами, мы
будем счастливы».
— «Нет, нет,
я с вас слово взяла,
я должна умереть… ты
мне обещал… ты
мне сказал…» Горько
было мне, по многим причинам горько.
Вздумалось ей спросить
меня, как мое имя, то
есть не фамилия, а имя.
— Не стану
я вас, однако, долее томить, да и
мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и
меня наедине с ней оставить. «Простите
меня, говорит,
я, может
быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте,
я никого не любила более вас… не забывайте же
меня… берегите мое кольцо…»
Признаться,
я не очень обрадовался его предложению, но отказаться
было невозможно.
—
Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье, и обед у
меня, должно
быть,
будет порядочный, а то бы
я вас не пригласил.
— Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев
мне в лицо, —
я теперь раздумал; может
быть, вам вовсе не хочется заходить ко
мне: в таком случае…
Я не дал ему договорить и уверил его, что
мне, напротив, очень приятно
будет у него отобедать.
Радилов, должно
быть, догадался по выражению моего лица, что
мне «искусство» Феди не доставляло большого удовольствия.
— Тоже
был помещик, — продолжал мой новый приятель, — и богатый, да разорился — вот проживает теперь у
меня… А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски… Но не прикажете ли водки? ведь уж обед на столе.
Радилов, по летам, мог бы
быть ее отцом; он говорил ей «ты», но
я тотчас догадался, что она не
была его дочерью.
Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не
ела и
меня не потчевала.
К концу обеда Федор Михеич начал
было «славить» хозяев и гостя, но Радилов взглянул на
меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула.
Пришел священник; дьячки пришли, стали
петь, молиться, курить ладаном;
я клал земные поклоны и хоть бы слезинку выронил.
На другое утро вошел
я к жене, — дело
было летом, солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко.
— Да, — возразил
я, — конечно. Притом всякое несчастье можно перенести, и нет такого скверного положения, из которого нельзя
было бы выйти.
Вот подошел он ко
мне, спрашивает фельдшера: «Жив?» Тот отвечает: «Утром
был жив».
— А скажите-ка, Лука Петрович, правду, — сказал
я между прочим, — ведь прежде, в ваше-то время, лучше
было?
— Нет, старого времени
мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не
будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука
будет. Нет, уж
я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Я тогда
был мальчишка маленький, босиком за ним побежал.
—
Был, давно, очень давно.
Мне вот теперь семьдесят третий год пошел, а в Москву
я ездил на шестнадцатом году.
— А что за человек
был этот Бауш? — спросил
я после некоторого молчанья.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Что тут пишет он
мне в записке? (Читает.)«Спешу тебя уведомить, душенька, что состояние мое
было весьма печальное, но, уповая на милосердие божие, за два соленые огурца особенно и полпорции икры рубль двадцать пять копеек…» (Останавливается.)
Я ничего не понимаю: к чему же тут соленые огурцы и икра?
Анна Андреевна. Ему всё бы только рыбки!
Я не иначе хочу, чтоб наш дом
был первый в столице и чтоб у
меня в комнате такое
было амбре, чтоб нельзя
было войти и нужно бы только этак зажмурить глаза. (Зажмуривает глаза и нюхает.)Ах, как хорошо!
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния… Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и
были какие взятки, то самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую
я будто бы высек, то это клевета, ей-богу клевета. Это выдумали злодеи мои; это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и
я сказал. «Э! — сказали мы с Петром Ивановичем. — А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?» Да-с. А вот он-то и
есть этот чиновник.
Хлестаков. Да вот тогда вы дали двести, то
есть не двести, а четыреста, —
я не хочу воспользоваться вашею ошибкою; — так, пожалуй, и теперь столько же, чтобы уже ровно
было восемьсот.