Неточные совпадения
На охоте он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца,
то уж и съедал его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных и неизвестных диалектах.
Оно и точно не годится: пойдут дети,
то, се, ну, где ж тут горничной присмотреть за барыней, как следует, наблюдать за ее привычками: ей
уж не до
того, у ней
уж не
то на уме.
— Да, да, — подтвердил Овсяников. — Ну, и
то сказать: в старые-то годы дворяне живали пышнее.
Уж нечего и говорить про вельмож: я в Москве на них насмотрелся. Говорят, они и там перевелись теперь.
Я, говорит,
уж это место выбрал: у меня на этот счет свои соображения…» И хоть бы это было справедливо, а
то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести.
Побледневшее небо стало опять синеть — но
то уже была синева ночи.
До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в
том, что заблудился совершенно, и,
уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую…
Уж как же мы напужались о
ту пору!
Уже более трех часов протекло с
тех пор, как я присоседился к мальчикам.
Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды
то мигали слабым светом,
то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок
уже пошел бродить и порхать над землею.
Легкий ветерок
то просыпался,
то утихал: подует вдруг прямо в лицо и как будто разыграется, — все весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, — обрадуешься ему… но вот
уж он опять замер, и все опять стихло.
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! кому как на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец на земле:
уж это так. Нет,
уж какому человеку не жить на земле,
того и солнышко не греет, как другого, и хлебушек
тому не впрок, — словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
Со всем
тем, ехали мы довольно долго; я сидел в одной коляске с Аркадием Павлычем и под конец путешествия почувствовал тоску смертельную,
тем более, что в течение нескольких часов мой знакомец совершенно выдохся и начинал
уже либеральничать.
В
тот день я и без
того уже поохотиться не мог и потому скрепя сердце покорился своей участи.
Софронов сын, трехаршинный староста, по всем признакам человек весьма глупый, также пошел за нами, да еще присоединился к нам земский Федосеич, отставной солдат с огромными усами и престранным выражением лица: точно он весьма давно
тому назад чему-то необыкновенно удивился да с
тех пор
уж и не пришел в себя.
Софрон выслушивал барскую речь со вниманием, иногда возражал, но
уже не величал Аркадия Павлыча ни отцом, ни милостивцем и все напирал на
то, что земли-де у них маловато, прикупить бы не мешало.
— Экста! Барину-то что за нужда! недоимок не бывает, так ему что? Да, поди ты, — прибавил он после небольшого молчания, — пожалуйся. Нет, он тебя… да, поди-ка… Нет
уж, он тебя вот как,
того…
— Еще божитесь! Да
уж коли на
то пошло, скажите: ну, не боитесь вы Бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов
уже нет, как сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все
те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между
тем как известно, что настоящие старики сами никогда не называют себя стариками.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор,
то и сын вор;
уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
Лет восемь
тому назад он на каждом шагу говорил: «Мое вам почитание, покорнейше благодарствую», и тогдашние его покровители всякий раз помирали со смеху и заставляли его повторять «мое почитание»; потом он стал употреблять довольно сложное выражение: «Нет,
уж это вы
того, кескесэ, — это вышло выходит», и с
тем же блистательным успехом; года два спустя придумал новую прибаутку: «Не ву горяче па, человек Божий, обшит бараньей кожей» и т. д.
Сердцем его тоже Господь наделил добрейшим: плакал он и восторгался легко; сверх
того пылал бескорыстной страстью к искусству, и
уж подлинно бескорыстной, потому что именно в искусстве г. Беневоленский, коли правду сказать, решительно ничего не смыслил.
— «Нет, брат Капитон Тимофеич,
уж умирать, так дома умирать; а
то что ж я здесь умру, — у меня дома и Господь знает что приключится».
У самой головы оврага, в нескольких шагах от
той точки, где он начинается
узкой трещиной, стоит небольшая четвероугольная избушка, стоит одна, отдельно от других.
И между
тем ни одной попойки на сорок верст кругом не обходилось без
того, чтобы его долговязая фигура не вертелась тут же между гостями, — так
уж к нему привыкли и переносили его присутствие как неизбежное зло.
Яковом, видимо, овладевало упоение: он
уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более — он дрожал, но
той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелой вонзается в душу слушателя, и беспрестанно крепчал, твердел и расширялся.
Был у меня щенок от нее, отличный щенок, и в Москву везти хотел, да приятель выпросил вместе с ружьем; говорит: в Москве тебе, брат, будет не до
того; там
уж пойдет совсем, брат, другое.
— Может быть, — продолжал рассказчик, — вы осудите меня за
то, что я так сильно привязался к девушке из низкого сословия: я и не намерен себя,
то есть, оправдывать… так
уж оно пришлось!..
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по
тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она
то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников,
уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами;
то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Густые белокурые волосы прекрасного пепельного цвета расходились двумя тщательно причесанными полукругами из-под
узкой алой повязки, надвинутой почти на самый лоб, белый, как слоновая кость; остальная часть ее лица едва загорела
тем золотым загаром, который принимает одна тонкая кожа.
— Однако, — прибавил он, подумав немного, — я, кажется, обещал вам рассказать, каким образом я женился. Слушайте же. Во-первых, доложу вам, что жены моей
уже более на свете не имеется, во-вторых… а во-вторых, я вижу, что мне придется рассказать вам мою молодость, а
то вы ничего не поймете… Ведь вам не хочется спать?
С другой стороны, я
уже давно замечал, что почти все мои соседи, молодые и старые, запуганные сначала моей ученостию, заграничной поездкой и прочими удобствами моего воспитания, не только успели совершенно ко мне привыкнуть, но даже начали обращаться со мной не
то грубовато, не
то с кондачка, не дослушивали моих рассуждений и, говоря со мной,
уже «слово-ерика» более не употребляли.
С
того самого дня они
уже более не расставались. (Деревня Бесселендеевка отстояла всего на восемь верст от Бессонова.) Неограниченная благодарность Недопюскина скоро перешла в подобострастное благоговение. Слабый, мягкий и не совсем чистый Тихон склонялся во прах перед безбоязненным и бескорыстным Пантелеем. «Легкое ли дело! — думал он иногда про себя, — с губернатором говорит, прямо в глаза ему смотрит… вот
те Христос, так и смотрит!»
Чертопханов взобрался было на крыльцо, но круто повернул на каблуках и, подбежав к жиду, крепко стиснул ему руку.
Тот наклонился и губы
уже протянул, но Чертопханов отскочил назад и, промолвив вполголоса: «Никому не сказывай!» — исчез за дверью.
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся! А
уж как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да не старым, а новым, что с темным глянцем; повести по ней ладонью —
тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся как есть сбруя до
того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов — чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта не раз мазью смазывал…
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о
том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку,
уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день,
уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Напрасно Чертопханов старался унять расходившуюся желчь; напрасно он пытался уверить себя, что эта… лошадь хотя и не Малек-Адель, однако все же… добра и может много лет прослужить ему: он тут же с яростью отталкивал от себя прочь эту мысль, точно в ней заключалось новое оскорбление для тогоМалек-Аделя, перед которым он
уж и без
того считал себя виноватым…
Казалось, в нем созревало какое-то решение, которое его самого смущало, но к которому он постепенно привыкал; одна и
та же мысль неотступно и безостановочно надвигалась все ближе и ближе, один и
тот же образ рисовался все яснее и яснее впереди, а в сердце, под раскаляющим напором тяжелого хмеля, раздражение злобы
уже сменялось чувством зверства, и зловещая усмешка появлялась на губах…
Уже не ожесточение испытывал он, а
ту особенную одеревенелость чувства, которая, говорят, овладевает человеком перед совершением преступления.
Непромокаемые плащики, не говоря
уже о
том, что мешали стрелять, пропускали воду самым бесстыдным образом; а под деревьями точно, на первых порах, как будто и не капало, но потом вдруг накопившаяся в листве влага прорывалась, каждая ветка обдавала нас, как из дождевой трубы, холодная струйка забиралась под галстух и текла вдоль спинного хребта…
— А беда такая стряслась! Да вы не побрезгуйте, барин, не погнушайтесь несчастием моим, — сядьте вон на кадушечку, поближе, а
то вам меня не слышно будет… вишь я какая голосистая стала!.. Ну,
уж и рада же я, что увидала вас! Как это вы в Алексеевку попали?
— С самого
того случая, — продолжала Лукерья, — стала я сохнуть, чахнуть; чернота на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там
уже — полно и ногами владеть; ни стоять, ни сидеть не могу; все бы лежала.
А между
тем я слышу — кто-то
уж идет ко мне, близко таково, и зовет: Луша!
— А
то еще видела я сон, — начала она снова, — а быть может, это было мне видение — я
уж и не знаю.
Ночь была тихая, славная, самая удобная для езды. Ветер
то прошелестит в кустах, закачает ветки,
то совсем замрет; на небе кое-где виднелись неподвижные серебристые облачка; месяц стоял высоко и ясно озарял окрестность. Я растянулся на сене и
уже вздремнул было… да вспомнил о «неладном месте» и встрепенулся.
Я не мог себе дать отчета, почему в этот раз я, сначала не разделявший подозрений Филофея, вдруг получил убеждение, что следом за нами ехали точно недобрые люди… Ничего нового не услыхал я:
те же бубенцы,
тот же стук ненагруженной телеги,
то же посвистывание,
тот же смутный гам… Но я теперь
уже не сомневался. Филофей не мог ошибиться!
А между
тем заря разгорается; вот
уже золотые полосы протянулись по небу, в оврагах клубятся пары; жаворонки звонко поют, предрассветный ветер подул — и тихо всплывает багровое солнце.
А между
тем наступает ночь; за двадцать шагов
уже не видно; собаки едва белеют во мраке.