Неточные совпадения
Ермолай был человек престранного рода: беззаботен, как птица, довольно говорлив, рассеян и неловок
с виду; сильно любил выпить, не уживался
на месте,
на ходу шмыгал ногами и переваливался
с боку
на бок — и, шмыгая и переваливаясь, улепетывал верст пятьдесят в сутки.
Эта небольшая речка вьется чрезвычайно прихотливо, ползет змеей, ни
на полверсты не течет прямо, и в ином
месте,
с высоты крутого холма, видна верст
на десять
с своими плотинами, прудами, мельницами, огородами, окруженными ракитником и густыми садами.
Он плясал; то
с удальством потряхивал, то, словно замирая, поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами
на месте, иногда,
с заметным трудом, сгибал колени.
— Небось все
на биллиарде играл да чайничал,
на гитаре бренчал, по присутственным
местам шмыгал, в задних комнатках просьбы сочинял,
с купецкими сынками щеголял? Так ведь?.. Сказывай!
Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался
на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины
с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне неизвестные
места.
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая,
с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам
на одном
месте, где-нибудь
на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь
с ноги
на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
Ведь вот
с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет, да и ляжет
на том
месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
— Лучше… лучше. Там
места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас,
на Красивой-то
на Мечи, взойдешь ты
на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да
с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
Он вышел и хлопнул дверью. Я в другой раз осмотрелся. Изба показалась мне еще печальнее прежнего. Горький запах остывшего дыма неприятно стеснял мне дыхание. Девочка не трогалась
с места и не поднимала глаз; изредка поталкивала она люльку, робко наводила
на плечо спускавшуюся рубашку; ее голые ноги висели, не шевелясь.
На разъездах, переправах и в других тому подобных
местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной;
на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая
с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили
на своем веку, но
на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Копыта загремели по доскам, щелкнул кнут, и Петя, малый лет сорока, рябой и смуглый, выскочил из конюшни вместе
с серым, довольно статным жеребцом, дал ему подняться
на дыбы, пробежал
с ним раза два кругом двора и ловко осадил его
на показном
месте. Горностай вытянулся, со свистом фыркнул, закинул хвост, повел мордой и покосился
на нас.
— Ну, поставь их
с Богом
на место, — проговорил Анастасей Иваныч. — Других нам покажи.
Г-н Беневоленский некогда состоял
на службе в ближайшем уездном городе и прилежно посещал Татьяну Борисовну; потом переехал в Петербург, вступил в министерство, достиг довольно важного
места и в одну из частых своих поездок по казенной надобности вспомнил о своей старинной знакомой и завернул к ней
с намерением отдохнуть дня два от забот служебных «
на лоне сельской тишины».
Немец заметил страницу, встал, положил книгу в карман и сел, не без труда,
на свою куцую, бракованную кобылу, которая визжала и подбрыкивала от малейшего прикосновения; Архип встрепенулся, задергал разом обоими поводьями, заболтал ногами и сдвинул наконец
с места свою ошеломленную и придавленную лошаденку.
Один Дикий-Барин не изменился в лице и по-прежнему не двигался
с места; но взгляд его, устремленный
на рядчика, несколько смягчился, хотя выражение губ оставалось презрительным.
Бывало, подойду к болоту, скажу: шарш! как искать не станет, так хоть
с дюжиной собак пройди — шалишь, ничего не найдешь! а как станет — просто рада умереть
на месте!..
Нужно ли рассказывать читателю, как посадили сановника
на первом
месте между штатским генералом и губернским предводителем, человеком
с свободным и достойным выражением лица, совершенно соответствовавшим его накрахмаленной манишке, необъятному жилету и круглой табакерке
с французским табаком, — как хозяин хлопотал, бегал, суетился, потчевал гостей, мимоходом улыбался спине сановника и, стоя в углу, как школьник, наскоро перехватывал тарелочку супу или кусочек говядины, — как дворецкий подал рыбу в полтора аршина длины и
с букетом во рту, — как слуги, в ливреях, суровые
на вид, угрюмо приставали к каждому дворянину то
с малагой, то
с дрей-мадерой и как почти все дворяне, особенно пожилые, словно нехотя покоряясь чувству долга, выпивали рюмку за рюмкой, — как, наконец, захлопали бутылки шампанского и начали провозглашаться заздравные тосты: все это, вероятно, слишком известно читателю.
Кружок — да это пошлость и скука под именем братства и дружбы, сцепление недоразумений и притязаний под предлогом откровенности и участия; в кружке, благодаря праву каждого приятеля во всякое время и во всякий час запускать свои неумытые пальцы прямо во внутренность товарища, ни у кого нет чистого, нетронутого
места на душе; в кружке поклоняются пустому краснобаю, самолюбивому умнику, довременному старику, носят
на руках стихотворца бездарного, но
с «затаенными» мыслями; в кружке молодые, семнадцатилетние малые хитро и мудрено толкуют о женщинах и любви, а перед женщинами молчат или говорят
с ними, словно
с книгой, — да и о чем говорят!
Чертопханов снова обратился к Вензору и положил ему кусок хлеба
на нос. Я посмотрел кругом. В комнате, кроме раздвижного покоробленного стола
на тринадцати ножках неровной длины да четырех продавленных соломенных стульев, не было никакой мебели; давным-давно выбеленные стены,
с синими пятнами в виде звезд, во многих
местах облупились; между окнами висело разбитое и тусклое зеркальце в огромной раме под красное дерево. По углам стояли чубуки да ружья;
с потолка спускались толстые и черные нити паутин.
Но когда, вернувшись
с псарного двора, где, по словам его доезжачего, последние две гончие «окочурились», он встретил служанку, которая трепетным голосом доложила ему, что Мария, мол, Акинфиевна велели им кланяться, велели сказать, что желают им всего хорошего, а уж больше к ним не вернутся, — Чертопханов, покружившись раза два
на месте и издав хриплое рычание, тотчас бросился вслед за беглянкой — да кстати захватил
с собой пистолет.
Он выскочил
на двор, обежал его во всех направлениях — нет коня нигде! Плетень, окружавший усадьбу Пантелея Еремеича, давно пришел в ветхость и во многих
местах накренился и приникал к земле… Рядом
с конюшней он совсем повалился,
на целый аршин в ширину. Перфишка указал
на это
место Чертопханову.
Оба не двигались
с места, когда хозяин соскакивал
с седла; но тот,когда его звали, тотчас шел
на голос, а этотпродолжал стоять, как пень.
Я приподнялся. Тарантас стоял
на ровном
месте по самой середине большой дороги; обернувшись
с козел ко мне лицом, широко раскрыв глаза (я даже удивился, я не воображал, что они у него такие большие), Филофей значительно и таинственно шептал...