Неточные совпадения
Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий,
сидел кучером и
с трудом удерживал сытого пегого жеребца.
Он подвергался самым разнообразным приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами,
сиживал не раз взаперти на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых одеяний, бывал бит сильно и долго — и все-таки, через несколько времени, возвращался домой, одетый,
с ружьем и
с собакой.
Я поднял голову: перед огнем, на опрокинутой кадке,
сидела мельничиха и разговаривала
с моим охотником.
То под забором Степушка
сидит и редьку гложет, или морковь сосет, или грязный кочан капусты под себя крошит; то ведро
с водой куда-то тащит и кряхтит; то под горшочком огонек раскладывает и какие-то черные кусочки из-за пазухи в горшок бросает; то у себя в чуланчике деревяшкой постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для хлебца устроивает.
Вот-с,
сижу я однажды ночью, один опять, возле больной.
Я пошел за ним. В гостиной, на середнем диване,
сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце,
с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.
Я
с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему. Я застал его дома. Он
сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи. Серая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.
—
С горя! Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не
сидел бы
с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль какая!
Через четверть часа мы уже
сидели на дощанике Сучка. (Собак мы оставили в избе под надзором кучера Иегудиила.) Нам не очень было ловко, но охотники народ неразборчивый. У тупого, заднего конца стоял Сучок и «пихался»; мы
с Владимиром
сидели на перекладине лодки; Ермолай поместился спереди, у самого носа. Несмотря на паклю, вода скоро появилась у нас под ногами. К счастью, погода была тихая, и пруд словно заснул.
Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они
с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут.
Мальчики
сидели вокруг их; тут же
сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться
с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали
с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить
с ними читателя.)
Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки». Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша
сидел рядом
с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.
Впереди, в телеге, запряженной одной лошадкой, шагом ехал священник; дьячок
сидел возле него и правил; за телегой четыре мужика,
с обнаженными головами, несли гроб, покрытый белым полотном; две бабы шли за гробом.
Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти
с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко
сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами, до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
Я попросил Ерофея заложить ее поскорей. Мне самому захотелось съездить
с Касьяном на ссечки: там часто водятся тетерева. Когда уже тележка была совсем готова, и я кое-как вместе
с своей собакой уже уместился на ее покоробленном лубочном дне, и Касьян, сжавшись в комочек и
с прежним унылым выражением на лице, тоже
сидел на передней грядке, — Ерофей подошел ко мне и
с таинственным видом прошептал...
Молодые отпрыски, еще не успевшие вытянуться выше аршина, окружали своими тонкими, гладкими стебельками почерневшие, низкие пни; круглые губчатые наросты
с серыми каймами, те самые наросты, из которых вываривают трут, лепились к этим пням; земляника пускала по ним свои розовые усики; грибы тут же тесно
сидели семьями.
С неудовольствием, выражавшимся даже на его затылке,
сидел он на козлах и страх желал заговорить со мной, но в ожидании первого моего вопроса ограничивался легким ворчанием вполголоса и поучительными, а иногда язвительными речами, обращенными к лошадям.
Со всем тем, ехали мы довольно долго; я
сидел в одной коляске
с Аркадием Павлычем и под конец путешествия почувствовал тоску смертельную, тем более, что в течение нескольких часов мой знакомец совершенно выдохся и начинал уже либеральничать.
На одном из столов
сидел малый лет двадцати,
с пухлым и болезненным лицом, крошечными глазками, жирным лбом и бесконечными висками.
На одной изображена была легавая собака
с голубым ошейником и надписью: «Вот моя отрада»; у ног собаки текла река, а на противоположном берегу реки под сосною
сидел заяц непомерной величины,
с приподнятым ухом.
На крылечке темного и гнилого строния, вероятно бани,
сидел дюжий парень
с гитарой и не без удали напевал известный романс...
«Приказывается тебе немедленно по получении сего розыскать: кто в прошлую ночь, в пьяном виде и
с неприличными песнями, прошел по Аглицкому саду, и гувернантку мадам Энжени француженку разбудил и обеспокоил? и чего сторожа глядели, и кто сторожем в саду
сидел и таковые беспорядки допустил? О всем вышепрописанном приказывается тебе в подробности разведать и немедленно конторе донести.
— Э, да что
с тобой толковать;
сиди смирно, а то у меня, знаешь? Не видишь, что ли, барина?
Сидит он обыкновенно в таких случаях если не по правую руку губернатора, то и не в далеком от него расстоянии; в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства и, закинувшись назад, но не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (в направлении губернатора он
с начала обеда улыбался), а иногда даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
— А что будешь делать
с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот где
сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
Тут были развязные молодые помещики в венгерках и серых панталонах,
с длинными висками и намасленными усиками, благородно и смело взиравшие кругом; другие дворяне в казакинах,
с необыкновенно короткими шеями и заплывшими глазками, тут же мучительно сопели; купчики
сидели в стороне, как говорится, «на чуку»; офицеры свободно разговаривали друг
с другом.
Если нет у ней гостя,
сидит себе моя Татьяна Борисовна под окном и чулок вяжет — зимой; летом в сад ходит, цветы сажает и поливает,
с котятами играет по целым часам, голубей кормит…
В телеге
сидел плотный мужик в новом армяке,
с разноцветной бородой.
Прямо против него, на лавке под образами,
сидел соперник Яшки — рядчик из Жиздры: это был невысокого роста плотный мужчина лет тридцати, рябой и курчавый,
с тупым вздернутым носом, живыми карими глазками и жидкой бородкой.
В противоположном углу, направо от двери,
сидел за столом какой-то мужичок в узкой изношенной свите,
с огромной дырой на плече.
С обнаженной грудью
сидел он на лавке и, напевая осиплым голосом какую-то плясовую, уличную песню, лениво перебирал и щипал струны гитары.
Смотритель, человек уже старый, угрюмый,
с волосами, нависшими над самым носом,
с маленькими заспанными глазами, на все мои жалобы и просьбы отвечал отрывистым ворчаньем, в сердцах хлопал дверью, как будто сам проклинал свою должность, и, выходя на крыльцо, бранил ямщиков, которые медленно брели по грязи
с пудовыми дугами на руках или
сидели на лавке, позевывая и почесываясь, и не обращали особенного внимания на гневные восклицания своего начальника.
Прочие дворяне
сидели на диванах, кучками жались к дверям и подле окон; один, уже, немолодой, но женоподобный по наружности помещик, стоял в уголку, вздрагивал, краснел и
с замешательством вертел у себя на желудке печаткою своих часов, хотя никто не обращал на него внимания; иные господа, в круглых фраках и клетчатых панталонах работы московского портного, вечного цехового мастера Фирса Клюхина, рассуждали необыкновенно развязно и бойко, свободно поворачивая своими жирными и голыми затылками; молодой человек, лет двадцати, подслеповатый и белокурый,
с ног до головы одетый в черную одежду, видимо робел, но язвительно улыбался…
Войницын, который до того времени неподвижно и прямо
сидел на своей лавке,
с ног до головы обливаясь горячей испариной и медленно, но бессмысленно поводя кругом глазами, вставал, торопливо застегивал свой вицмундир доверху и пробирался боком к экзаменаторскому столу.
Я глядел тогда на зарю, на деревья, на зеленые мелкие листья, уже потемневшие, но еще резко отделявшиеся от розового неба; в гостиной, за фортепьянами,
сидела Софья и беспрестанно наигрывала какую-нибудь любимую, страстно задумчивую фразу из Бетховена; злая старуха мирно похрапывала,
сидя на диване; в столовой, залитой потоком алого света, Вера хлопотала за чаем; самовар затейливо шипел, словно чему-то радовался;
с веселым треском ломались крендельки, ложечки звонко стучали по чашкам; канарейка, немилосердно трещавшая целый день, внезапно утихала и только изредка чирикала, как будто о чем-то спрашивала; из прозрачного, легкого облачка мимоходом падали редкие капли…
Опершись о притолоку и как бы дремля, посматривала баба в направлении кабака. Белоголовый мальчишка в ситцевой рубашке,
с кипарисным крестиком на голой грудке,
сидел, растопыря ножки и сжав кулачонки, между ее лаптями; цыпленок тут же долбил задеревенелую корку ржаного хлеба.
На другой день Чертопханов вместе
с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку он прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов
сидел, как истукан, только глазами поводил кругом и дышал полной грудью; за поясом у него торчал кинжал.
Чертопханов перестал скитаться из угла в угол; он
сидел весь красный,
с помутившимися глазами, которые он то опускал на пол, то упорно устремлял в темное окно; вставал, наливал себе водки, выпивал ее, опять садился, опять уставлял глаза в одну точку и не шевелился — только дыхание его учащалось и лицо все более краснело.
—
С самого того случая, — продолжала Лукерья, — стала я сохнуть, чахнуть; чернота на меня нашла; трудно мне стало ходить, а там уже — полно и ногами владеть; ни стоять, ни
сидеть не могу; все бы лежала.
— Экая я! — проговорила вдруг Лукерья
с неожиданной силой и, раскрыв широко глаза, постаралась смигнуть
с них слезу. — Не стыдно ли? Чего я? Давно этого со мной не случалось…
с самого того дня, как Поляков Вася у меня был прошлой весной. Пока он со мной
сидел да разговаривал — ну, ничего; а как ушел он — поплакала я таки в одиночку! Откуда бралось!.. Да ведь у нашей сестры слезы некупленные. Барин, — прибавила Лукерья, — чай, у вас платочек есть… Не побрезгуйте, утрите мне глаза.