Неточные совпадения
«Калиныч — добрый мужик, —
сказал мне г-н Полутыкин, — усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать
не может: я его все оттягиваю.
— Нет, —
сказал я вслух, — тележки мне
не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае.
— Пчелы бы жить
не стали, батюшка, —
сказал он со вздохом.
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет тому будет — как бы вам
сказать,
не солгать, — лет пятнадцать.
Я этого,
скажу вам откровенно, терпеть
не могу.
Доложу вам, я такой человек: ничто меня так
не оскорбляет, смею
сказать, так сильно
не оскорбляет, как неблагодарность…
Ведь она привязалась к Арине, и Арина это знала и
не постыдилась… А? нет,
скажите… а?
Ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто он, откуда он, чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый им кафтан, где живет, чем живет, — об этом решительно никто
не имел ни малейшего понятия, да и, правду
сказать, никого
не занимали эти вопросы.
И то
сказать: почему
не дожить в свое удовольствие, — дело господское… да разоряться-то
не след.
Вот, изволите видеть, дело было этак, как бы вам
сказать —
не солгать, в Великий пост, в самую ростопель.
«Я вам
скажу, почему мне
не хочется умереть, я вам
скажу, я вам
скажу… теперь мы одни; только вы, пожалуйста, никому… послушайте…» Я нагнулся; придвинула она губы к самому моему уху, волосами щеку мою трогает, — признаюсь, у меня самого кругом пошла голова, — и начала шептать…
Скажу вам без обиняков, больная моя… как бы это того… ну, полюбила, что ли, меня… или нет,
не то чтобы полюбила… а, впрочем… право, как это, того-с…
Я, например, очень хорошо понял, что Александра Андреевна — ее Александрой Андреевной звали —
не любовь ко мне почувствовала, а дружеское, так
сказать, расположение, уважение, что ли.
А между тем, должен я вам
сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед и подняв кверху брови, — что с соседями они мало водились оттого, что мелкие им
не под стать приходились, а с богатыми гордость запрещала знаться.
— Если я буду знать наверное, что я умереть должна… я вам тогда все
скажу, все!» — «Александра Андреевна, помилуйте!» — «Послушайте, ведь я
не спала нисколько, я давно на вас гляжу… ради Бога… я вам верю, вы человек добрый, вы честный человек, заклинаю вас всем, что есть святого на свете, —
скажите мне правду!
Доктор, ради Бога
скажите, я в опасности?» — «Что я вам
скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради Бога, умоляю вас!» — «
Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но Бог милостив…» — «Я умру, я умру…» И она словно обрадовалась, лицо такое веселое стало; я испугался.
«Так обними же меня…»
Скажу вам откровенно: я
не понимаю, как я в ту ночь с ума
не сошел.
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а то что?» — «Да кто вам
сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня
не обманешь, ты лгать
не умеешь, посмотри на себя».
Уж я ей накануне
сказал, матери-то, что мало, дескать, надежды, плохо, и священника
не худо бы.
— Эх! —
сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или
не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли,
не след таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети
не пищали да жена
не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам
сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Впрочем, —
сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе
не хочется заходить ко мне: в таком случае…
Она говорила очень мало, как вообще все уездные девицы, но в ней по крайней мере я
не замечал желанья
сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она
не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений,
не закатывала глаза под лоб,
не улыбалась мечтательно и неопределенно.
— Впрочем, — продолжал он, — что было, то было; прошлого
не воротишь, да и наконец… все к лучшему в здешнем мире, как
сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить
не из чего. Вот хоть бы, примером
сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой
не будет! да и вы сами
не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь
не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Потом
сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно
не заботиться о благосостоянии крестьян, что крестьяне от Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды и наши выгоды — все едино: им хорошо — нам хорошо, им худо — нам худо… и что, следовательно, грешно и нерассудительно
не соглашаться из пустяков…
— Всякому, да, видно,
не тебе, —
сказал старик вполголоса… — А что у тебя там за каверзы с шутоломовскими крестьянами?
— Знаю, знаю, что ты мне
скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть
не должен… Да ты разве все так поступаешь?
Не водят тебя в кабак, что ли?
не поят тебя,
не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А?
не бывает этого? сказывай,
не бывает?
— Оно, пожалуй, что так, — с улыбкой
сказал Митя… — Ах, да! чуть было
не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.
—
Не на твои ли деньги? ась? Ну, ну, хорошо,
скажу ему,
скажу. Только
не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие!
Не скоро от него толку добьешься; а впрочем, посмотрим.
— Лопатой неловко, до дна в ином месте, пожалуй,
не достанешь, —
сказал Владимир.
— А вот посмотрим:
не ночевать же здесь, — ответил он. — На, ты, держи ружье, —
сказал он Владимиру.
— Эх вы, вороны! — крикнул Павел, — чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали есть дымящийся картофель; один Ваня
не шевельнулся.) Что же ты? —
сказал Павел.
— Ты ей
скажи — что она к нам, отчего
не ходит?..
—
Скажи, пожалуйста, Касьян, — начал я,
не спуская глаз с его слегка раскрасневшегося лица, — чем ты промышляешь?
—
Скажи, пожалуйста, — начал я, — мне послышалось, мой кучер у тебя спрашивал, что, дескать, отчего ты
не вылечил Мартына? Разве ты умеешь лечить?
Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то
сказал, чего я даже расслышать
не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся и как будто пришел в себя.
Вострая девка, неча
сказать; хорошая девка, и он, старый, в ней души
не чает: девка хорошая.
— Да чем порешим, Гаврила Антоныч? От вас, так
сказать, дело зависит: вы, кажется,
не охотствуете.
— Да и то
сказать, Николай Еремеич, работы-то всего на неделю будет, а продержат месяц. То материалу
не хватит, а то и в сад пошлют дорожки чистить.
— Что ж вы мне
не изволите отвечать? — продолжал Павел. — Впрочем, нет… нет, — прибавил он, — этак
не дело; криком да бранью ничего
не возьмешь. Нет, вы мне лучше добром
скажите, Николай Еремеич, за что вы меня преследуете? за что вы меня погубить хотите? Ну, говорите же, говорите.
— Еще божитесь! Да уж коли на то пошло,
скажите: ну,
не боитесь вы Бога! Ну, за что вы бедной девке жить
не даете? Что вам надобно от нее?
— Вы что? а вы с этой старой ведьмой, с ключницей,
не стакнулись небось? Небось
не наушничаете, а?
Скажите,
не взводите на беззащитную девку всякую небылицу? Небось
не по вашей милости ее из прачек в судомойки произвели! И бьют-то ее и в затрапезе держат
не по вашей милости?.. Стыдитесь, стыдитесь, старый вы человек! Ведь вас паралич того и гляди разобьет… Богу отвечать придется.
Правда, некогда правильные и теперь еще приятные черты лица его немного изменились, щеки повисли, частые морщины лучеобразно расположились около глаз, иных зубов уже нет, как
сказал Саади, по уверению Пушкина; русые волосы, по крайней мере все те, которые остались в целости, превратились в лиловые благодаря составу, купленному на Роменской конной ярмарке у жида, выдававшего себя за армянина; но Вячеслав Илларионович выступает бойко, смеется звонко, позвякивает шпорами, крутит усы, наконец называет себя старым кавалеристом, между тем как известно, что настоящие старики сами никогда
не называют себя стариками.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их
не жаловал, больно
не жаловал. А у меня,
скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да
не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
Баклагой, как мне потом
сказали, прозывался молодой, красивый и чрезвычайно избалованный ямщик; князь его любил, дарил ему лошадей, гонялся с ним, проводил с ним целые ночи… Этого самого князя, бывшего шалуна и мота, вы бы теперь
не узнали… Как он раздушен, затянут, горд! Как занят службой, а главное — как рассудителен!
— Нет,
не читает; да и правду
сказать, книги
не для нее печатаются…
Особенно любит она глядеть на игры и шалости молодежи; сложит руки под грудью, закинет голову, прищурит глаза и сидит, улыбаясь, да вдруг вздохнет и
скажет: «Ах вы, детки мои, детки!..» Так, бывало, и хочется подойти к ней, взять ее за руку и
сказать: «Послушайте, Татьяна Борисовна, вы себе цены
не знаете, ведь вы, при всей вашей простоте и неучености, — необыкновенное существо!» Одно имя ее звучит чем-то знакомым, приветным, охотно произносится, возбуждает дружелюбную улыбку.
Сердцем его тоже Господь наделил добрейшим: плакал он и восторгался легко; сверх того пылал бескорыстной страстью к искусству, и уж подлинно бескорыстной, потому что именно в искусстве г. Беневоленский, коли правду
сказать, решительно ничего
не смыслил.
Должно
сказать правду:
не отличался ты излишним остроумием; природа
не одарила тебя ни памятью, ни прилежанием; в университете считался ты одним из самых плохих студентов; на лекциях ты спал, на экзаменах — молчал торжественно; но у кого сияли радостью глаза, у кого захватывало дыхание от успеха, от удачи товарища?
Скончался ваш друг в совершенной памяти и, можно
сказать, с таковою же бесчувственностию,
не изъявляя никаких знаков сожаления, даже когда мы целым семейством с ним прощались.