Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за
всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе
всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого
не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка
не попадала в суп,
не приняв вида ромба или трапеции.
«Калиныч — добрый мужик, — сказал мне г-н Полутыкин, — усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать
не может: я его
все оттягиваю.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной
все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю
не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
Калиныч
не любил рассуждать и
всему верил слепо...
Всех его расспросов я передать вам
не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак
не ожидают читатели, — убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях.
Он был крайне безобразен, и ни один праздный дворовый человек
не упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но
все эти насмешки и даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием.
Хорошо, я
не спорю,
все это хорошо; но вы их
не знаете,
не знаете, что это за народ.
И надобно было отдать ей справедливость:
не было еще такой горничной у моей жены, решительно
не было; услужлива, скромна, послушна — просто
все, что требуется.
Ходил он и двигался без всякого шуму; чихал и кашлял в руку,
не без страха; вечно хлопотал и возился втихомолку, словно муравей — и
все для еды, для одной еды.
Бывало,
вся губерния съезжалась у него, плясала и веселилась на славу, при оглушительном громе доморощенной музыки, трескотне бураков и римских свечей; и, вероятно,
не одна старушка, проезжая теперь мимо запустелых боярских палат, вздохнет и вспомянет минувшие времена и минувшую молодость.
Странные дела случаются на свете: с иным человеком и долго живешь вместе и в дружественных отношениях находишься, а ни разу
не заговоришь с ним откровенно, от души; с другим же едва познакомиться успеешь — глядь: либо ты ему, либо он тебе, словно на исповеди,
всю подноготную и проболтал.
Впрочем, — прибавил лекарь, который
все эти отрывистые речи произнес,
не переводя духа и с явным замешательством, — я, кажется, немного зарапортовался…
Этак вы ничего
не поймете… а вот, позвольте, я вам
все по порядку расскажу.
Так тебе и кажется, что и позабыл-то ты
все, что знал, и что больной-то тебе
не доверяет, и что другие уже начинают замечать, что ты потерялся, и неохотно симптомы тебе сообщают, исподлобья глядят, шепчутся… э, скверно!
Как это я до сих пор вас
не знала!» — «Александра Андреевна, успокойтесь, говорю… я, поверьте, чувствую, я
не знаю, чем заслужил… только вы успокойтесь, ради Бога, успокойтесь…
все хорошо будет, вы будете здоровы».
До самой полуночи
все металась; наконец словно заснула, по крайней мере
не шевелится, лежит.
— Если я буду знать наверное, что я умереть должна… я вам тогда
все скажу,
все!» — «Александра Андреевна, помилуйте!» — «Послушайте, ведь я
не спала нисколько, я давно на вас гляжу… ради Бога… я вам верю, вы человек добрый, вы честный человек, заклинаю вас
всем, что есть святого на свете, — скажите мне правду!
—
Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело
все это припоминать. Моя больная на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого
не любила более вас…
не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
Старушка во
весь обед
не произнесла слова, сама почти ничего
не ела и меня
не потчевала.
Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем
не мог, и
не мог
не оттого, что вообще
не нуждался в других людях, а оттого, что
вся жизнь его ушла на время внутрь.
Красавцем он тоже
не был; но в его взоре, в улыбке, во
всем его существе таилось что-то чрезвычайно привлекательное, именно таилось.
Она говорила очень мало, как вообще
все уездные девицы, но в ней по крайней мере я
не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она
не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений,
не закатывала глаза под лоб,
не улыбалась мечтательно и неопределенно.
Радилов замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу… Ввек мне
не забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил свою скрипку и хриплым и диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас, но мы
все вздрогнули от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться.
— Впрочем, — продолжал он, — что было, то было; прошлого
не воротишь, да и наконец…
все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
Пока
не знаешь его,
не войдешь к нему — боишься точно, робеешь; а войдешь — словно солнышко тебя пригреет, и
весь повеселеешь.
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси
не бывало:
всех как есть охотников со
всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
Мелкопоместные —
все либо на службе побывали, либо на месте
не сидят; а что покрупней — тех и узнать нельзя.
Только вот что мне удивительно:
всем наукам они научились, говорят так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего
не смыслят, даже собственной пользы
не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу.
И нельзя
не похвалить дворян:
все тотчас замолчали.
Потом сказал Александр Владимирыч, что помещику грешно
не заботиться о благосостоянии крестьян, что крестьяне от Бога поручены, что, наконец, если здраво рассудить, их выгоды и наши выгоды —
все едино: им хорошо — нам хорошо, им худо — нам худо… и что, следовательно, грешно и нерассудительно
не соглашаться из пустяков…
Дворяне-то
все носы повесили; я сам, ей-ей, чуть
не прослезился.
А Александр Владимирыч по сих пор себя правым почитает и
все о суконной фабрике толкует, только к осушке болота
не приступает.
—
Все новые порядки вводит. Мужики
не хвалят, — да их слушать нечего. Хорошо поступает Александр Владимирыч.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка:
все книги читает али пишет, а
не то вслух канты произносит, — ни с кем
не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть
не должен… Да ты разве
все так поступаешь?
Не водят тебя в кабак, что ли?
не поят тебя,
не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А?
не бывает этого? сказывай,
не бывает?
— Теперь
не берешь, а самому придется плохо — будешь брать. Душой
не кривишь… эх, ты! Знать, за святых
все заступаешься!.. А Борьку Переходова забыл?.. Кто за него хлопотал? кто покровительство ему оказывал? а?
Пока наши собаки, с обычным, их породе свойственным, китайским церемониалом, снюхивались с новой для них личностью, которая, видимо, трусила, поджимала хвост, закидывала уши и быстро перевертывалась
всем телом,
не сгибая коленей и скаля зубы, незнакомец подошел к нам и чрезвычайно вежливо поклонился.
— Да, он
не глубок, — заметил Сучок, который говорил как-то странно, словно спросонья, — да на дне тина и трава, и
весь он травой зарос. Впрочем, есть тоже и колдобины [Глубокое место, яма в пруде или реке. — Примеч. авт.].
— А Сергея Сергеича Пехтерева. По наследствию ему достались. Да и он нами недолго владел,
всего шесть годов. У него-то вот я кучером и ездил… да
не в городе — там у него другие были, а в деревне.
— Какое
все кучером! В кучера-то я попал при Сергее Сергеиче, а прежде поваром был, но
не городским тоже поваром, а так, в деревне.
Всех подстреленных уток мы, конечно,
не достали: легко подраненные ныряли; иные, убитые наповал, падали в такой густой майер, что даже рысьи глазки Ермолая
не могли открыть их; но все-таки к обеду лодка наша через край наполнилась дичью.
В пылу перестрелки мы
не обращали внимания на состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и
всем телом налег на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно пошло ко дну, к счастью,
не на глубоком месте.
Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти
не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже
не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они
все насквозь проникнуты светом и теплотой.
Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый,
не изменяется во
весь день и кругом одинаков; нигде
не темнеет,
не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь.
В такие дни краски
все смягчены; светлы, но
не ярки; на
всем лежит печать какой-то трогательной кротости.
До сих пор я
все еще
не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько
не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую…
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго
не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание.
Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Он принадлежал, по
всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле
не по нужде, а так, для забавы.
Одеждой своей он щеголять
не мог:
вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов.
Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его
не шевелились, сдвинутые брови
не расходились — он словно
все щурился от огня.