Неточные совпадения
Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай. Я бросился
на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два, собака с достоинством
на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая;
лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать… я, наконец, задремал.
Немного пониже крестьянская
лошадь стояла в реке по колени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим кустом всплывала большая рыба, пускала пузыри и тихо погружалась
на дно, оставив за собою легкую зыбь.
Гляжу: стоит тележчонка перед крыльцом;
лошади крестьянские — пузатые-препузатые, шерсть
на них — войлоко настоящее, и кучер, ради уваженья, без шапки сидит.
В жаркую летнюю пору
лошадей выгоняют у нас
на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя.
Вот идет Ермил к
лошади, а
лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел
на нее с барашком и поехал опять, барашка перед собой держит.
Старик неохотно встал и вышел за мной
на улицу. Кучер мой находился в раздраженном состоянии духа: он собрался было попоить
лошадей, но воды в колодце оказалось чрезвычайно мало, и вкус ее был нехороший, а это, как говорят кучера, первое дело… Однако при виде старика он осклабился, закивал головой и воскликнул...
Я тотчас сообщил кучеру его предложение; Ерофей объявил свое согласие и въехал
на двор. Пока он с обдуманной хлопотливостью отпрягал
лошадей, старик стоял, прислонясь плечом к воротам, и невесело посматривал то
на него, то
на меня. Он как будто недоумевал: его, сколько я мог заметить, не слишком радовало наше внезапное посещение.
— Ну, телега… телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном… — Телега!.. А
на чем же вы
на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу
лошадь не впряжешь: наши
лошади большие, а это что такое?
С неудовольствием, выражавшимся даже
на его затылке, сидел он
на козлах и страх желал заговорить со мной, но в ожидании первого моего вопроса ограничивался легким ворчанием вполголоса и поучительными, а иногда язвительными речами, обращенными к
лошадям.
Староста отвел из приличия
лошадь в сторону, взвалился
на нее и пустился рысцой за коляской, держа шапку в руке.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной;
на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть);
лошади тоже довольно пожили и послужили
на своем веку, но
на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
На конюшне у Мардария Аполлоныча стоит тридцать разнокалиберных
лошадей; выезжает он в домоделанной коляске в полтораста пуд.
Наш брат охотник может в одно прекрасное утро выехать из своего более или менее родового поместья с намереньем вернуться
на другой же день вечером и понемногу, понемногу, не переставая стрелять по бекасам, достигнуть наконец благословенных берегов Печоры; притом всякий охотник до ружья и до собаки — страстный почитатель благороднейшего животного в мире:
лошади.
На ярмарочной площади бесконечными рядами тянулись телеги, а за телегами
лошади всех возможных родов: рысистые, заводские, битюки, возовые, ямские и простые крестьянские.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками
на телегу, запряженную
лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый
на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней…
На другой день пошел я смотреть
лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я
на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый, в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над головой и нараспев произнес...
Мы вошли в конюшню. Несколько белых шавок поднялось с сена и подбежало к нам, виляя хвостами; длиннобородый и старый козел с неудовольствием отошел в сторону; три конюха, в крепких, но засаленных тулупах, молча нам поклонились. Направо и налево, в искусственно возвышенных стойлах, стояло около тридцати
лошадей, выхоленных и вычищенных
на славу. По перекладинам перелетывали и ворковали голуби.
Он принадлежал к числу
лошадей, о которых говорят охотники, что «они секут и рубят, и в полон берут», то есть
на ходу вывертывают и выкидывают передними ногами направо и налево, а вперед мало подвигаются.
Купцы средних лет подлюбливают таких
лошадей: побежка их напоминает ухарскую походку бойкого полового; они хороши в одиночку, для гулянья после обеда: выступая фертом и скрутив шею, усердно везут они аляповатые дрожки, нагруженные наевшимся до онеменья кучером, придавленным купцом, страдающим изжогой, и рыхлой купчихой в голубом шелковом салопе и лиловом платочке
на голове.
«Здесь продаются разных мастей
лошади, приведенные
на Лебедянскую ярмарку с известного степного завода Анастасея Иваныча Чернобая, тамбовского помещика.
Лошади сии отличных статей; выезжены в совершенстве и кроткого нрава. Господа покупатели благоволят спросить самого Анастасея Иваныча; буде же Анастасей Иваныч в отсутствии, то спросить кучера Назара Кубышкина. Господа покупатели, милости просим почтить старичка!»
Я остановился. Дай, думаю, посмотрю
лошадей известного степного заводчика г-на Чернобая.
— Да ты
на недоуздках так их и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные пойдут, соль, барда [От барды и соли
лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все
на ладони, без хитростей.
Он перекрестился, положил полу своей шинели себе
на руку, взял недоуздок и передал мне
лошадь.
Привели мне
лошадь на дом.
На другой же день она оказалась запаленной и хромой. Вздумал я было ее заложить: пятится моя
лошадь назад, а ударишь ее кнутом — заартачится, побрыкает, да и ляжет. Я тотчас отправился к г-ну Чернобаю. Спрашиваю...
Он велел оседлать
лошадь, надел зеленый сюртучок с бронзовыми пуговицами, изображавшими кабаньи головы, вышитый гарусом ягдташ, серебряную флягу, накинул
на плечо новенькое французское ружье, не без удовольствия повертелся перед зеркалом и кликнул свою собаку Эсперанс, подаренную ему кузиной, старой девицей с отличным сердцем, но без волос.
Мы нашли бедного Максима
на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с
лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Начали мы было разговаривать о последней нашей охоте, как вдруг
на двор въехала телега, запряженная необыкновенно толстой сивой
лошадью, какие только бывают у мельников.
Я узнал только, что он некогда был кучером у старой бездетной барыни, бежал со вверенной ему тройкой
лошадей, пропадал целый год и, должно быть, убедившись
на деле в невыгодах и бедствиях бродячей жизни, вернулся сам, но уже хромой, бросился в ноги своей госпоже и, в течение нескольких лет примерным поведеньем загладив свое преступленье, понемногу вошел к ней в милость, заслужил, наконец, ее полную доверенность, попал в приказчики, а по смерти барыни, неизвестно каким образом, оказался отпущенным
на волю, приписался в мещане, начал снимать у соседей бакши, разбогател и живет теперь припеваючи.
Лет пять тому назад, осенью,
на дороге из Москвы в Тулу, пришлось мне просидеть почти целый день в почтовом доме за недостатком
лошадей.
С холодным и безнадежным отчаянием глядел я
на приподнятые оглобли своего тарантаса, как вдруг зазвенел колокольчик и небольшая телега, запряженная тройкой измученных
лошадей, остановилась перед крыльцом.
Я было струсил, а Матрена-то как ударит вожжами по
лошадям да как помчится прямо
на возок!
Глуп, скажу я вам, один, как пара купеческих
лошадей, а изволили бы вы поглядеть, как снисходительно он с нашим братом заговаривает, как великодушно изволит улыбаться
на любезности наших голодных матушек и дочек!..
Он нагнулся, гикнул, вытянул
лошадь по шее;
лошадь замотала головой, взвилась
на дыбы, бросилась в сторону и отдавила одной собаке лапу.
Чертопханов закипел, зашипел, ударил
лошадь кулаком по голове между ушами, быстрее молнии соскочил наземь, осмотрел лапу у собаки, поплевал
на рану, пихнул ее ногою в бок, чтобы она не пищала, уцепился за холку и вдел ногу в стремя.
Лошадь задрала морду, подняла хвост и бросилась боком в кусты; он за ней
на одной ноге вприпрыжку, однако наконец-таки попал в седло; как исступленный, завертел нагайкой, затрубил в рог и поскакал.
Он остановился, снял с головы зеленый кожаный картуз и тоненьким мягким голосом спросил меня, не видал ли я верхового
на рыжей
лошади?
Между прочими выдумками соорудил он однажды, по собственным соображениям, такую огромную семейственную карету, что, несмотря
на дружные усилия согнанных со всего села крестьянских
лошадей вместе с их владельцами, она
на первом же косогоре завалилась и рассыпалась.
Каждый день, бывало, новую затею придумывал: то из лопуха суп варил, то
лошадям хвосты стриг
на картузы дворовым людям, то лен собирался крапивой заменить, свиней кормить грибами…
Подле
лошади стоял малый лет семнадцати, с пухлым и желтым лицом, одетый казачком и босоногий; он с важностью посматривал
на собак, порученных его надзору, и изредка постегивал арапником самых алчных.
Чертопханов гикнул, вытянул
лошадь нагайкой по шее, помчался прямо
на толпу — и, ворвавшись в нее, начал той же самой нагайкой без разбору лупить мужиков направо и налево, приговаривая прерывистым голосом...
Но Чертопханов не только не отвечал
на его привет, а даже рассердился, так весь и вспыхнул вдруг: паршивый жид смеет сидеть
на такой прекрасной
лошади… какое неприличие!
— Вот еще что вздумал? Еврей… а русские обычаи! Эй! кто там? Возьми
лошадь, сведи
на конюшню. Да овса ему засыпь. Я сейчас сам приду, посмотрю. И знай: имя ему — Малек-Адель!
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял
на пороге двери, заложив руки за спину и, почтительно взирая
на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны
на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как
на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя другими
лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
— И не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою
лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный
на всю площадь, стал божиться, что купил
лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
Вот что думалось иногда Чертопханову, и горечью отзывались в нем эти думы. Зато в другое время пустит он своего коня во всю прыть по только что вспаханному полю или заставит его соскочить
на самое дно размытого оврага и по самой круче выскочить опять, и замирает в нем сердце от восторга, громкое гикание вырывается из уст, и знает он, знает наверное, что это под ним настоящий, несомненный Малек-Адель, ибо какая другая
лошадь в состоянии сделать то, что делает эта?
Чертопханов толкнул его ногою, примолвив: «Вставай, ворона!» Потом отвязал недоуздок от яслей, снял и сбросил
на землю попону — и, грубо повернув в стойле послушную
лошадь, вывел ее вон
на двор, а со двора в поле, к крайнему изумлению сторожа, который никак не мог понять, куда это барин отправляется ночью, с невзнузданною
лошадью в поводу?
Недалеко от опушки леса, куда он привел свою
лошадь, тянулся небольшой овраг, до половины заросший дубовым кустарником. Чертопханов спустился туда… Малек-Адель спотыкнулся и чуть не упал
на него.
Бедная
лошадь шарахнулась в сторону, взвилась
на дыбы, отскочила шагов
на десять и вдруг грузно рухнула и захрипела, судорожно валяясь по земле…
Лошадь походила
на тех сказочных животных, которых рисуют дети
на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны
на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом
на Малек-Аделе.
— Как
лошадей нанять! А свои-то
на что?