Неточные совпадения
Но Ермолай никогда больше дня не оставался
дома; а на чужой стороне превращался опять в «Ермолку»,
как его прозвали на сто верст кругом и
как он сам себя называл подчас.
Потому ли, что хлопотал-то я усердно около больной, по другим ли каким-либо причинам, только меня, смею сказать, полюбили в
доме,
как родного…
Я с ним познакомился,
как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к нему. Я застал его
дома. Он сидел в больших кожаных креслах и читал Четьи-Минеи. Серая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в разговор.
В «тверёзом» виде не лгал; а
как выпьет — и начнет рассказывать, что у него в Питере три
дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой — желтый с двумя трубами, а третий — синий без труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе…
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл
как попало… «Я так и думал, — рассказывал он потом, — что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из
дому». Но, к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. «Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу, что знаешь; поди теперь отдохни».
— Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да
дома дохтура не застали… А плотник был хороший; зашибал маненько, а хороший был плотник. Вишь, баба-то его
как убивается… Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.
—
Какая тут деревня!.. Здесь ни у кого нет… Да и
дома нет никого: все на работе. Ступайте, — промолвил он вдруг и лег опять на землю.
Веялка точно действовала хорошо, но если бы Софрон знал,
какая неприятность ожидала и его и барина на этой последней прогулке, он, вероятно, остался бы с нами
дома.
Я пошел в направлении леска, повернул направо, забирал, все забирал,
как мне советовал старик, и добрался наконец до большого села с каменной церковью в новом вкусе, то есть с колоннами, и обширным господским
домом, тоже с колоннами.
Дома он у себя никого не принимает и живет,
как слышно, скрягой.
И
дом у него старинной постройки; в передней,
как следует, пахнет квасом, сальными свечами и кожей; тут же направо буфет с трубками и утиральниками; в столовой фамильные портреты, мухи, большой горшок ерани и кислые фортепьяны; в гостиной три дивана, три стола, два зеркала и сиплые часы, с почерневшей эмалью и бронзовыми, резными стрелками; в кабинете стол с бумагами, ширмы синеватого цвета с наклеенными картинками, вырезанными из разных сочинений прошедшего столетия, шкафы с вонючими книгами, пауками и черной пылью, пухлое кресло, итальянское окно да наглухо заколоченная дверь в сад…
Мы начали торговаться тут же на улице,
как вдруг из-за угла с громом вылетела мастерски подобранная ямская тройка и лихо остановилась перед воротами Ситникова
дома.
Увы! ничто не прочно на земле. Все, что я вам рассказал о житье-бытье моей доброй помещицы, — дело прошедшее; тишина, господствовавшая в ее
доме, нарушена навеки. У ней теперь, вот уже более года, живет племянник, художник из Петербурга. Вот
как это случилось.
Признаться сказать, ни в
какое время года Колотовка не представляет отрадного зрелища; но особенно грустное чувство возбуждает она, когда июльское сверкающее солнце своими неумолимыми лучами затопляет и бурые, полуразметанные крыши
домов, и этот глубокий овраг, и выжженный, запыленный выгон, по которому безнадежно скитаются худые, длинноногие курицы, и серый осиновый сруб с дырами вместо окон, остаток прежнего барского
дома, кругом заросший крапивой, бурьяном и полынью и покрытый гусиным пухом, черный, словно раскаленный пруд, с каймой из полувысохшей грязи и сбитой набок плотиной, возле которой, на мелко истоптанной, пепеловидной земле овцы, едва дыша и чихая от жара, печально теснятся друг к дружке и с унылым терпеньем наклоняют головы
как можно ниже,
как будто выжидая, когда ж пройдет наконец этот невыносимый зной.
Вот вхожу я в переднюю, спрашиваю: «
Дома?..» А мне высокий такой лакей говорит: «
Как об вас доложить прикажете?» Я говорю: «Доложи, братец, дескать, помещик Каратаев приехал о деле переговорить».
— Ну, конечно, дело известное. Я не вытерпел: «Да помилуйте, матушка, что вы за ахинею порете?
Какая тут женитьба? я просто желаю узнать от вас, уступаете вы вашу девку Матрену или нет?» Старуха заохала. «Ах, он меня обеспокоил! ах, велите ему уйти! ах!..» Родственница к ней подскочила и раскричалась на меня. А старуха все стонет: «Чем это я заслужила?.. Стало быть, я уж в своем
доме не госпожа? ах, ах!» Я схватил шляпу и,
как сумасшедший, выбежал вон.
Дома какие, улицы, а обчество, образованье — просто удивленье!..
Однако я начинал несколько скучать,
как вдруг ко мне присоединился некто Войницын, недоучившийся молодой человек, проживавший в
доме Александра Михайлыча в качестве… мудрено сказать, в
каком именно качестве.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года провел за границей: в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен в дочь германского профессора и женился
дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего поля ягода; я не степняк,
как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
Странная игра случая занесла меня наконец в
дом одного из моих профессоров; а именно вот
как: я пришел к нему записаться на курс, а он вдруг возьми да и пригласи меня к себе на вечер.
Как бы то ни было, только в один прекрасный летний вечер Маша, завязав кое-какие тряпки в небольшой узелок, отправилась вон из чертопхановского
дома.
Стряпуха умерла; сам Перфишка собирался уж бросить
дом да отправиться в город, куда его сманивал двоюродный брат, живший подмастерьем у парикмахера, —
как вдруг распространился слух, что барин возвращается!
В задней комнате
дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый,
как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами.