Неточные совпадения
Он
бы легко мог на деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ и суму, но ни разу даже не подумал о подобной покупке и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с
каким он избегал опасности просыпать или смешать дробь и порох.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала
бы она обо мне; а то ведь,
как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть
бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик,
как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
И хотя
бы один из молодых-то господ пример подал, показал: вот, мол,
как надо распоряжаться!..
— Нет, уж вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал
бы вам… да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики,
как есть мужики; а впрочем, правду сказать,
как же и быть-то нам?
— С горя! Ну, помог
бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое, а не сидел
бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль
какая!
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то
как взговорит ему: «Не креститься
бы тебе, говорит, человече, жить
бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
— Варнавицы?.. Еще
бы! еще
какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»
(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным,
как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что
бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)
— Ведь вы, может быть, не знаете, — продолжал он, покачиваясь на обеих ногах, — у меня там мужики на оброке. Конституция — что будешь делать? Однако оброк мне платят исправно. Я
бы их, признаться, давно на барщину ссадил, да земли мало! я и так удивляюсь,
как они концы с концами сводят. Впрочем, c’est leur affaire [Это их дело (фр.).]. Бурмистр у меня там молодец, une forte tête [Умная голова (фр.).], государственный человек! Вы увидите…
Как, право, это хорошо пришлось!
Аркадий Павлыч любил,
как он выражался, при случае побаловать себя и забрал с собою такую бездну белья, припасов, платья, духов, подушек и разных несессеров, что иному бережливому и владеющему собою немцу хватило
бы всей этой благодати на год.
Веялка точно действовала хорошо, но если
бы Софрон знал,
какая неприятность ожидала и его и барина на этой последней прогулке, он, вероятно, остался
бы с нами дома.
—
Как хотите, — отвечал толстяк, — давно
бы так. Что, в самом деле, вам беспокоиться?.. И гораздо лучше!
— Ну,
как знаете. Самовар
бы я вам поставил, да чаю у меня нету… Пойду посмотрю, что ваша лошадь.
Состоял он в молодые годы адъютантом у какого-то значительного лица, которого иначе и не называет
как по имени и по отчеству; говорят, будто
бы он принимал на себя не одни адъютантские обязанности, будто
бы, например, облачившись в полную парадную форму и даже застегнув крючки, парил своего начальника в бане — да не всякому слуху можно верить.
Баклагой,
как мне потом сказали, прозывался молодой, красивый и чрезвычайно избалованный ямщик; князь его любил, дарил ему лошадей, гонялся с ним, проводил с ним целые ночи… Этого самого князя, бывшего шалуна и мота, вы
бы теперь не узнали…
Как он раздушен, затянут, горд!
Как занят службой, а главное —
как рассудителен!
Баклага правил лошадьми… и
как правил! сквозь сережку
бы проехал, разбойник!
Ну, а
как он
бы руки тебе стал вязать?» — «А я
бы не дался; Михея-кучера на помощь
бы позвал».
Михей-то во
как здоров!» — «Ну, и что ж
бы вы его?» — «Мы
бы его по спине, да по спине».
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать такую,
как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила
бы ее, наконец, совершенно, если
бы, во-первых, недели через две не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего брата, а во-вторых, если
бы не влюбилась в молодого проезжего студента, с которым тотчас же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она,
как водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния.
— Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось.
Как вдруг ясень затрещит да прямо на него. Мы ему кричим: беги, беги, беги… Ему
бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, — Господь его знает… Разве сердцевина гнила была.
«Да, Василий Дмитрич, худо; пришли
бы вы ко мне деньками двумя пораньше — и ничего
бы,
как рукой
бы снял; а теперь у вас воспаление, вон что; того и гляди антонов огонь сделается».
У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях он мог
бы подать неглупый совет, но,
как человек осторожный и эгоист, предпочитает оставаться в стороне и разве только отдаленными, словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей — и то любимых им посетителей — на путь истины.
Он осторожен и в то же время предприимчив,
как лисица; болтлив,
как старая женщина, и никогда не проговаривается, а всякого другого заставит высказаться; впрочем, не прикидывается простачком,
как это делают иные хитрецы того же десятка, да ему и трудно было
бы притворяться: я никогда не видывал более проницательных и умных глаз,
как его крошечные, лукавые «гляделки» [Орловцы называют глаза гляделками, так же
как рот едалом.
Люди мои, без обиняков скажу, меня уважали; не выдали
бы ни за
какие благополучия.
Глуп, скажу я вам, один,
как пара купеческих лошадей, а изволили
бы вы поглядеть,
как снисходительно он с нашим братом заговаривает,
как великодушно изволит улыбаться на любезности наших голодных матушек и дочек!..
Сказать
бы мне это просто вслух… нет,
как можно!
Вот и тут я оказался вздорным человеком; мне
бы преспокойно переждать эту напасть, вот
как выжидают конца крапивной лихорадки, и те же снисходительные люди снова раскрыли
бы мне свои объятия, те же дамы снова улыбнулись
бы на мои речи…
— Приятная нонеча стоит погода, — продолжал Недопюскин и с благодарностию посмотрел на меня,
как будто
бы погода от меня зависела, — хлеба, можно сказать, удивительные.
Полчаса спустя нас
бы никто не узнал: мы болтали и шалили,
как дети.
Она перед тем просидела дня три в уголку, скорчившись и прижавшись к стенке,
как раненая лисица, — и хоть
бы слово кому промолвила, все только глазами поводила, да задумывалась, да подрыгивала бровями, да слегка зубы скалила, да руками перебирала, словно куталась.
— Я тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти — и
как подумаю я теперь, что ты этак, ни с того ни с сего, здорово живешь, меня покидаешь да по свету скитаться станешь — ну, и представляется мне, что не будь я голяк горемычный, не бросила ты
бы меня!
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный человек: кому,
как не старому хозяину, дался
бы Малек-Адель в руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял — вон она на сене лежит!.. Просто
как дома распоряжался! Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги
бы смял! Гвалт поднял
бы такой, всю деревню
бы переполошил! Согласен ты со мною?
Перфишка попристальнее посмотрел на своего барина — и заробел: «Ох,
как он похудел и постарел в течение года — и лицо
какое стало строгое и суровое!» А кажется, следовало
бы Пантелею Еремеичу радоваться, что, вот, мол, достиг-таки своего; да он и радовался, точно… и все-таки Перфишка заробел, даже жутко ему стало.
— Ну, зимою, конечно, мне хуже: потому — темно; свечку зажечь жалко, да и к чему? Я хоть грамоте знаю и читать завсегда охоча была, но что читать? Книг здесь нет никаких, да хоть
бы и были,
как я буду держать ее, книгу-то? Отец Алексей мне, для рассеянности, принес календарь, да видит, что пользы нет, взял да унес опять. Однако хоть и темно, а все слушать есть что: сверчок затрещит али мышь где скрестись станет. Вот тут-то хорошо: не думать!
— Этого, барин, тоже никак нельзя сказать: не растолкуешь. Да и забывается оно потом. Придет, словно
как тучка прольется, свежо так, хорошо станет, а что такое было — не поймешь! Только думается мне: будь около меня люди — ничего
бы этого не было и ничего
бы я не чувствовала, окромя своего несчастья.
— Оно точно; и мешок был большой: на две недели
бы хватило. Да кто его знает! Прореха, что ль, в нем произошла, а только
как есть нету дроби… так, зарядов на десять осталось.
Подивился
бы я тут,
как это Филофей в подобную минуту может еще о своих лошадях заботиться, да, признаюсь, мне самому было не до него… «Неужто же убьют? — твердил я мысленно. — За что? Ведь я им все отдам, что у меня есть».
— Господин почтенный, едем мы с честного пирка, со свадебки; нашего молодца, значит, женили;
как есть уложили: ребята у нас все молодые, головы удалые — выпито было много, а опохмелиться нечем; то не будет ли ваша такая милость, не пожалуете ли нам деньжонок самую чуточку, — так, чтобы по косушке на брата? Выпили
бы мы за ваше здоровье, помянули
бы ваше степенство; а не будет вашей к нам милости — ну, просим не осерчать!
— Да чего их жалеть-то? Ведь ворам в руки они
бы не попались. А в уме я их все время держал, и теперь держу… во
как. — Филофей помолчал. — Может… из-за них Господь Бог нас с тобой помиловал.