Неточные совпадения
Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский,
того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии
и калужской породой.
Лет двадцать пять
тому назад изба у него сгорела; вот
и пришел он к моему покойному батюшке
и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте.
С
тех пор Хорем его
и прозвали.
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно,
и я чувствовал, что говорю не
то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
— Попал Хорь в вольные люди, — продолжал он вполголоса, как будто про себя, — кто без бороды живет,
тот Хорю
и набольший.
Хорь понимал действительность,
то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином
и с прочими властями...
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги
и раздавать в долг мужикам по
той же цене; но мужики оказались недовольными
и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках
и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно
того?»
Те же самые проделки происходят
и при покупке серпов, с
тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело
и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Что хорошо —
то ему
и нравится, что разумно —
того ему
и подавай, а откуда оно идет, — ему все равно.
Их что разнимать —
то хуже, да
и рук марать не стоит».
На охоте он отличался неутомимостью
и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца,
то уж
и съедал его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных
и неизвестных диалектах.
Пороху
и дроби, разумеется, ему не выдавали, следуя точно
тем же правилам, в силу которых
и он не кормил своей собаки.
Оно
и точно не годится: пойдут дети,
то, се, ну, где ж тут горничной присмотреть за барыней, как следует, наблюдать за ее привычками: ей уж не до
того, у ней уж не
то на уме.
Жена моя
и говорит мне: «Коко, —
то есть, вы понимаете, она меня так называет, — возьмем эту девочку в Петербург; она мне нравится, Коко…» Я говорю: «Возьмем, с удовольствием».
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный
и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться,
и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры»,
то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза
и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом
и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
То под забором Степушка сидит
и редьку гложет, или морковь сосет, или грязный кочан капусты под себя крошит;
то ведро с водой куда-то тащит
и кряхтит;
то под горшочком огонек раскладывает
и какие-то черные кусочки из-за пазухи в горшок бросает;
то у себя в чуланчике деревяшкой постукивает, гвоздик приколачивает, полочку для хлебца устроивает.
Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели
тому назад выбрита,
и никогда ни меньше не бывает, ни больше.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники
и другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до
того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей
и наглухо забитыми окнами, выдвинутый на самую дорогу.
— Что барин? Прогнал меня! Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на
то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да
и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
— Да ты бы…
того… — заговорил внезапно Степушка, смешался, замолчал
и принялся копаться в горшке.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с
того ни с сего, как говорится, «взял» да
и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот
и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
А
то возьмет меня за руку
и держит, глядит на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет
и скажет: «Какой вы добрый!» Руки у ней такие горячие, глаза большие, томные.
А между
тем, должен я вам сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед
и подняв кверху брови, — что с соседями они мало водились оттого, что мелкие им не под стать приходились, а с богатыми гордость запрещала знаться.
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь
и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а
то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад
и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста; я выстрелил,
и в
то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев
и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. «Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик».
— Я здешний помещик
и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье,
и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а
то бы я вас не пригласил.
Ее черты дышали каким-то боязливым
и безнадежным ожиданьем,
той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя.
Меня поражало уже
то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной
и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские
и столичные города, ни к бумажным фабрикам
и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к
тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся
и лезут вон…
А между
тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным
и своею судьбою недовольным; напротив, от него так
и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем
и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным
и поперечным.
Правда, вы в
то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог,
и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь.
— Впрочем, — продолжал он, — что было,
то было; прошлого не воротишь, да
и наконец… все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Волтер, — прибавил он поспешно.
Федя вскочил, пошел по комнате
той щеголеватой, особенной поступью, какою выступает известная «коза» около ручного медведя,
и запел: «Как у наших у ворот…»
А
то вскочит
и закричит: «Пляши, народ Божий, на свою потеху
и мое утешение!» Ну, ты
и пляши, хоть умирай, а пляши.
Бывало, всю ночь как есть, до утра хором поют,
и какая выше голосом забирает,
той и награда.
А
то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил
и день назначил,
и три месяца сроку дал.
— Да оно всегда так бывает: кто сам мелко плавает,
тот и задирает.
А
то вдруг заупрямится, слезет с коня
и ляжет…
Дадут ему лошадь дрянную, спотыкливую;
то и дело шапку с него наземь бросают; арапником, будто по лошади, по нем задевают; а он все смейся да других смеши.
Мелкопоместные — все либо на службе побывали, либо на месте не сидят; а что покрупней —
тех и узнать нельзя.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на
того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование
и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!» А сам рукой стучит по планам.
Вот
и начал Александр Владимирыч,
и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для
того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а
то теперь он сам своей земли не знает
и нередко за пять верст пахать едет, —
и взыскать с него нельзя.
Я, говорит, уж это место выбрал: у меня на этот счет свои соображения…»
И хоть бы это было справедливо, а
то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас
и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами
и сами плясали, на гитаре играли, пели
и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а не
то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо
того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что такое вышло!
Позвал его к себе Василий Николаич
и говорит, а сам краснеет,
и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с
тех пор его к своей особе
и не требовал!
Митя, малый лет двадцати восьми, высокий, стройный
и кудрявый, вошел в комнату
и, увидев меня, остановился у порога. Одежда на нем была немецкая, но одни неестественной величины буфы на плечах служили явным доказательством
тому, что кроил ее не только русский — российский портной.
А Беспандин узнал
и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а не
то и совсем голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих пор цела.
— Хорошо, похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну, не оправдывайся… Бог с тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри, а
то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь. Не все же мне тебя на плечах выносить… я
и сам человек не властный. Ну, ступай теперь с Богом.
Смоленские мужички заперли его на ночь в пустую сукновальню, а на другое утро привели к проруби, возле плотины,
и начали просить барабанщика «de la grrrrande armée» уважить их,
то есть нырнуть под лед.
Небольшие стаи
то и дело перелетывали
и носились над водою, а от выстрела поднимались такие тучи, что охотник невольно хватался одной рукой за шапку
и протяжно говорил: фу-у!
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый
и неопытный чирок
и подвергался нашим выстрелам
и лишался жизни,
то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.