Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем
друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и
другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря
на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
На другой день мы тотчас после чаю опять отправились
на охоту.
На другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым.
На заре Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем. Они оба весьма любезно
друг над
другом подтрунивали. Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по
другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего
друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел
на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.
«А что, — спросил он меня в
другой раз, — у тебя своя вотчина есть?» — «Есть». — «Далеко отсюда?» — «Верст сто». — «Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?» — «Живу». — «А больше, чай, ружьем пробавляешься?» — «Признаться, да». — «И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе
на здоровье тетеревов, да старосту меняй почаще».
На другой день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.
К кушаку привязывались два мешка: один спереди, искусно перекрученный
на две половины, для пороху и для дроби,
другой сзади — для дичи; хлопки же Ермолай доставал из собственной, по-видимому неистощимой, шапки.
Один, довольно плотный и высокого роста, в темно-зеленом опрятном кафтане и пуховом картузе, удил рыбу;
другой — худенький и маленький, в мухояровом заплатанном сюртучке и без шапки, держал
на коленях горшок с червями и изредка проводил рукой по седой своей головке, как бы желая предохранить ее от солнца.
Вот этого-то Степушку я встретил
на берегу Исты в обществе
другого старика.
Проезжающие по большой орловской дороге молодые чиновники и
другие незанятые люди (купцам, погруженным в свои полосатые перины, не до того) до сих пор еще могут заметить в недальнем расстоянии от большого села Троицкого огромный деревянный дом в два этажа, совершенно заброшенный, с провалившейся крышей и наглухо забитыми окнами, выдвинутый
на самую дорогу.
Солнце так и било с синего, потемневшего неба; прямо перед нами,
на другом берегу, желтело овсяное поле, кое-где проросшее полынью, и хоть бы один колос пошевельнулся.
Мужик рассказывал нам все это с усмешкой, словно о
другом речь шла, но
на маленькие и съеженные его глазки навертывалась слезинка, губы его подергивало.
Степушка встрепенулся. Мужик подсел к нам. Мы опять приумолкли.
На другом берегу кто-то затянул песню, да такую унылую… Пригорюнился мой бедный Влас…
Странные дела случаются
на свете: с иным человеком и долго живешь вместе и в дружественных отношениях находишься, а ни разу не заговоришь с ним откровенно, от души; с
другим же едва познакомиться успеешь — глядь: либо ты ему, либо он тебе, словно
на исповеди, всю подноготную и проболтал.
— Однако, — продолжал он, —
на другой день больной, в противность моим ожиданиям, не полегчило.
Больная, как увидела мать, и говорит: «Ну, вот, хорошо, что пришла… посмотри-ка
на нас, мы
друг друга любим, мы
друг другу слово дали».
— Не стану я вас, однако, долее томить, да и мне самому, признаться, тяжело все это припоминать. Моя больная
на другой же день скончалась. Царство ей небесное (прибавил лекарь скороговоркой и со вздохом)! Перед смертью попросила она своих выйти и меня наедине с ней оставить. «Простите меня, говорит, я, может быть, виновата перед вами… болезнь… но, поверьте, я никого не любила более вас… не забывайте же меня… берегите мое кольцо…»
Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий, белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого
другого на моем месте.
Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в
других людях, а оттого, что вся жизнь его ушла
на время внутрь.
На другое утро вошел я к жене, — дело было летом, солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко.
А теперь я от себя прибавлю только то, что
на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились
на охоту, а с охоты домой, что чрез неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой.
В «тверёзом» виде не лгал; а как выпьет — и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома
на Фонтанке: один красный с одной трубой,
другой — желтый с двумя трубами, а третий — синий без труб, и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии,
другой в кавалерии, третий сам по себе…
— Да, — продолжал Овсяников со вздохом, — много воды утекло с тех пор, как я
на свете живу: времена подошли
другие.
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен… Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая
на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы
друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал? За что
на тебя жалуются, сказывай.
Смоленские мужички заперли его
на ночь в пустую сукновальню, а
на другое утро привели к проруби, возле плотины, и начали просить барабанщика «de la grrrrande armée» уважить их, то есть нырнуть под лед.
Недели через две от этого помещика Лежёнь переехал к
другому, человеку богатому и образованному, полюбился ему за веселый и кроткий нрав, женился
на его воспитаннице, поступил
на службу, вышел в дворяне, выдал свою дочь за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам
на жительство в Орел.
Вот-с в один день говорит он мне: «Любезный
друг мой, возьми меня
на охоту: я любопытствую узнать — в чем состоит эта забава».
Владимир отправился к Сучку с Ермолаем. Я сказал им, что буду ждать их у церкви. Рассматривая могилы
на кладбище, наткнулся я
на почерневшую четырехугольную урну с следующими надписями:
на одной стороне французскими буквами: «Ci gît Théophile Henri, vicomte de Blangy» [Здесь покоится Теофиль Анри, граф Бланжи (фр.).];
на другой: «Под сим камнем погребено тело французского подданного, графа Бланжия; родился 1737, умре 1799 года, всего жития его было 62 года»;
на третьей: «Мир его праху», а
на четвертой...
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот
другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще
на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался
на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно
другие, мне неизвестные места.
Я поскорей выкарабкался
на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника.
Холм,
на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились
друг подле дружки два огонька.
Потом у
другого чана крюк снялся с гвоздя да опять
на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел, да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так…
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше
других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть
на паперть
на церковную да все
на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна
на паперть ходила.
Павел бросил
другую горсть сучьев
на огонь.
Захотят его, например, взять хрестьяне: выйдут
на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет — так отведет им глаза, что они же сами
друг друга побьют.
— Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а
другие видели. Вот
на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны… Едва-те к свету домой добился.
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев
на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек,
на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от них косыми четвероугольниками, —
другой тени не было нигде.
Там недавно срубленные осины печально тянулись по земле, придавив собою и траву и мелкий кустарник;
на иных листья еще зеленые, но уже мертвые, вяло свешивались с неподвижных веток;
на других они уже засохли и покоробились.
Где-нибудь далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок
на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с ними качается
другой, напоминая своим движением игру рыбьего плёса, как будто движение то самовольное и не производится ветром.
— Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет
на земле до своего предела… А человеку пища положена
другая; пища ему
другая и
другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
— Поздно узнал, — отвечал старик. — Да что! кому как
на роду написано. Не жилец был плотник Мартын, не жилец
на земле: уж это так. Нет, уж какому человеку не жить
на земле, того и солнышко не греет, как
другого, и хлебушек тому не впрок, — словно что его отзывает… Да; упокой Господь его душу!
На другой день я рано поутру велел заложить свою коляску, но он не хотел меня отпустить без завтрака
на английский манер и повел к себе в кабинет.
Тут Софрон помолчал, поглядел
на барина и, как бы снова увлеченный порывом чувства (притом же и хмель брал свое), в
другой раз попросил руки и запел пуще прежнего...
На другой день утром мы встали довольно рано.
В нескольких шагах от двери, подле грязной лужи, в которой беззаботно плескались три утки, стояло
на коленках два мужика: один — старик лет шестидесяти,
другой — малый лет двадцати, оба в замашных заплатанных рубахах,
на босу ногу и подпоясанные веревками.
На другой картине два старика ели арбуз; из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с надписью: «Храм Удовлетворенья».
Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал
на кошку.
На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал
на груди, а
другой беспрестанно брался за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги он носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
— Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не
на того наткнулся! чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу. Вот ты —
другое дело! Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать…