Неточные совпадения
Водились
за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался
за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем
друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и
другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
— Дома Хорь? — раздался
за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего
друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких «нежностей» от мужика.
Один было смельчак запел, да и присел тотчас к земле,
за других спрятался…
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен… Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы
друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там такое напутал?
За что на тебя жалуются, сказывай.
Недели через две от этого помещика Лежёнь переехал к
другому, человеку богатому и образованному, полюбился ему
за веселый и кроткий нрав, женился на его воспитаннице, поступил на службу, вышел в дворяне, выдал свою дочь
за орловского помещика Лобызаньева, отставного драгуна и стихотворца, и переселился сам на жительство в Орел.
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но,
за неименьем пока
другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям
за куропатками мне надоело), я послушался моего охотника и отправился в Льгов.
Один пологий холм сменялся
другим, поля бесконечно тянулись
за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше
других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть,
за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
Я кликнул еще раз: голодное мяуканье кошки раздалось
за другой дверью.
Между тем Аркадий Павлыч расспрашивал старосту об урожае, посеве и
других хозяйственных предметах. Староста отвечал удовлетворительно, но как-то вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал. Он стоял у дверей и то и дело сторожился и оглядывался, давая дорогу проворному камердинеру. Из-за его могущественных плеч удалось мне увидеть, как бурмистрова жена в сенях втихомолку колотила какую-то
другую бабу. Вдруг застучала телега и остановилась перед крыльцом: вошел бурмистр.
Аркадий Павлыч обернулся к ним спиной. «Вечно неудовольствия», — проговорил он сквозь зубы и пошел большими шагами домой. Софрон отправился вслед
за ним. Земский выпучил глаза, словно куда-то очень далеко прыгнуть собирался. Староста выпугнул уток из лужи. Просители постояли еще немного на месте, посмотрели
друг на
друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси.
На
другой картине два старика ели арбуз; из-за арбуза виднелся в отдалении греческий портик с надписью: «Храм Удовлетворенья».
Главный кассир начал ходить по комнате. Впрочем, он более крался, чем ходил, и таки вообще смахивал на кошку. На плечах его болтался старый черный фрак, с очень узкими фалдами; одну руку он держал на груди, а
другой беспрестанно брался
за свой высокий и тесный галстух из конского волоса и с напряжением вертел головой. Сапоги он носил козловые, без скрипу, и выступал очень мягко.
— Эка! не знает небось? я об Татьяне говорю. Побойтесь Бога, —
за что мстите? Стыдитесь: вы человек женатый, дети у вас с меня уже ростом, а я не что
другое… я жениться хочу, я по чести поступаю.
Иные, сытые и гладкие, подобранные по мастям, покрытые разноцветными попонами, коротко привязанные к высоким кряквам, боязливо косились назад на слишком знакомые им кнуты своих владельцев-барышников; помещичьи кони, высланные степными дворянами
за сто,
за двести верст, под надзором какого-нибудь дряхлого кучера и двух или трех крепкоголовых конюхов, махали своими длинными шеями, топали ногами, грызли со скуки надолбы; саврасые вятки плотно прижимались
друг к дружке; в величавой неподвижности, словно львы, стояли широкозадые рысаки с волнистыми хвостами и косматыми лапами, серые в яблоках, вороные, гнедые.
Заметьте, что решительно никаких
других любезностей
за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в день, а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, — ну, да ведь до таких достоинств не всякий охотник.
На
другой же день после приезда г. Беневоленского Татьяна Борисовна,
за чаем, велела племяннику показать гостю свои рисунки.
— Как же это, Ардалион Михайлыч, — начал я, — отчего ж эти деревья на
другой же год не срубили? Ведь
за них теперь против прежнего десятой доли не дадут.
Воды не было близко: в Колотовке, как и во многих
других степных деревнях, мужики,
за неименьем ключей и колодцев, пьют какую-то жидкую грязцу из пруда…
За этим первым звуком последовал
другой, более твердый и протяжный, но все еще видимо дрожащий, как струна, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим колебаньем,
за вторым — третий, и, понемногу разгорячаясь и расширяясь, полилась заунывная песня.
За книгу он, разумеется, не берется, и на
другое утро та же повторяется история.
— Договаривайте,
друг мой, эх, договаривайте, — подхватил Лупихин. — Ведь вас, чего доброго, в судьи могут избрать, и изберут, посмотрите. Ну,
за вас, конечно, будут думать заседатели, положим; да ведь надобно ж на всякий случай хоть чужую-то мысль уметь выговорить. Неравно заедет губернатор — спросит: отчего судья заикается? Ну, положим, скажут: паралич приключился; так бросьте ему, скажет, кровь. А оно в вашем положении, согласитесь сами, неприлично.
Я вам скажу, отчего вы меня не заметили, — оттого, что я не возвышаю голоса; оттого, что я прячусь
за других, стою
за дверьми, ни с кем не разговариваю; оттого, что дворецкий с подносом, проходя мимо меня, заранее возвышает свой локоть в уровень моей груди…
Сколько раз наедине, в своей комнате, отпущенный наконец «с Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся он, весь пылая стыдом, с холодными слезами отчаяния на глазах, на
другой же день убежать тайком, попытать своего счастия в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж
за один раз умереть с голоду на улице.
Толпа слабо загудела в ответ. Иной мужик держался
за плечо,
другой за бок, третий
за нос.
— Как зе мозно, васе благородие! Я цестный зид, я не украл, а для васего благородия достал, точно! И уз старался я, старался! Зато и конь! Такого коня по всему Дону
другого найти никак невозмозно. Посмотрите, васе благородие, что это
за конь такой! Вот позалуйте, сюда! Тпру… тпру… повернись, стань зе боком! А мы седло снимем. Каков! Васе благородие?
Словно пьяные столкнулись оба — и барин, и единственный его слуга — посреди двора; словно угорелые, завертелись они
друг перед
другом. Ни барин не мог растолковать, в чем было дело, ни слуга не мог понять, чего требовалось от него. «Беда! беда!» — лепетал Чертопханов. «Беда! беда!» — повторял
за ним казачок. «Фонарь! Подай, зажги фонарь! Огня! Огня!» — вырвалось наконец из замиравшей груди Чертопханова. Перфишка бросился в дом.
На
другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой
за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье;
другую руку он прижимал к пазухе, где у него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов сидел, как истукан, только глазами поводил кругом и дышал полной грудью;
за поясом у него торчал кинжал.
На
другой день после своего возвращения Пантелей Еремеич призвал к себе Перфишку и,
за неимением
другого собеседника, принялся рассказывать ему — не теряя, конечно, чувства собственного достоинства и басом, — каким образом ему удалось отыскать Малек-Аделя.
В течение рассказа Чертопханов сидел лицом к окну и курил трубку из длинного чубука; а Перфишка стоял на пороге двери, заложив руки
за спину и, почтительно взирая на затылок своего господина, слушал повесть о том, как после многих тщетных попыток и разъездов Пантелей Еремеич наконец попал в Ромны на ярмарку, уже один, без жида Лейбы, который, по слабости характера, не вытерпел и бежал от него; как на пятый день, уже собираясь уехать, он в последний раз пошел по рядам телег и вдруг увидал, между тремя
другими лошадьми, привязанного к хребтуку, — увидал Малек-Аделя!
Ему эта «штука» казалась очень «простою»: уничтожив самозванца, он разом поквитается со «всем» и самого себя казнит
за свою глупость, и перед настоящим своим
другом оправдается, и целому свету докажет (Чертопханов очень заботился о «целом свете»), что с ним шутить нельзя…
Но прежде чем я мог промолвить слово — в ушах моих задрожал протяжный, едва слышный, но чистый и верный звук…
за ним последовал
другой, третий.
— Эти у нас луга Святоегорьевскими прозываются, — обратился он ко мне. — А
за ними — так Великокняжеские пойдут;
других таких лугов по всей Расеи нету… Уж на что красиво! — Коренник фыркнул и встряхнулся… — Господь с тобою!.. — промолвил Филофей степенно и вполголоса. — На что красиво! — повторил он и вздохнул, а потом протяжно крякнул. — Вот скоро сенокосы начнутся, и что тут этого самого сена нагребут — беда! А в заводях рыбы тоже много. Лещи такие! — прибавил он нараспев. — Одно слово: умирать не надо.
Вон
за рощей деревня; вон подальше
другая с белой церковью, вон березовый лесок на горе;
за ним болото, куда вы едете…