Неточные совпадения
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги
и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными
и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках
и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то не больно того?» Те же самые проделки происходят
и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело
и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
За несколько медных грошей баба отдает «орлу» не только всякую ненужную тряпицу, но часто
даже мужнину рубаху
и собственную паневу.
Он бы легко мог на деньги, вырученные им за проданную дичь, купить себе патронташ
и суму, но ни разу
даже не подумал о подобной покупке
и продолжал заряжать свое ружье по-прежнему, возбуждая изумление зрителей искусством, с каким он избегал опасности просыпать или смешать дробь
и порох.
И действительно: хотя Валетка поражал
даже равнодушного прохожего своей чрезмерной худобой, но жил,
и долго жил;
даже, несмотря на свое бедственное положенье, ни разу не пропадал
и не изъявлял желанья покинуть своего хозяина.
(Известно, что собаки имеют способность улыбаться,
и даже очень мило улыбаться.)
Он был крайне безобразен,
и ни один праздный дворовый человек не упускал случая ядовито насмеяться над его наружностью; но все эти насмешки
и даже удары Валетка переносил с удивительным хладнокровием.
Последний дворовый человек чувствовал свое превосходство над этим бродягой
и, может быть, потому именно
и обращался с ним дружелюбно; а мужики сначала с удовольствием загоняли
и ловили его, как зайца в поле, но потом отпускали с Богом
и, раз узнавши чудака, уже не трогали его,
даже давали ему хлеба
и вступали с ним в разговоры…
Зато уж
и жена ее
даже, признаться, слишком баловала; одевала отлично, кормила с господского стола, чаем поила… ну, что только можно себе представить!
У этого садовника мне случилось раза два переночевать; мимоходом забирал я у него огурцы, которые, бог ведает почему,
даже летом отличались величиной, дрянным водянистым вкусом
и толстой желтой кожей.
У этого человека
даже прошедшего не было; о нем не говорили; он
и по ревизии едва ли числился.
В Светлое воскресенье с ним христосовались, но он не подворачивал замасленного рукава, не доставал из заднего кармана своего красного яичка, не подносил его, задыхаясь
и моргая, молодым господам или
даже самой барыне.
Его привыкли видеть, иногда
даже давали ему пинка, но никто с ним не заговаривал,
и он сам, кажется, отроду рта не разинул.
Гляжу: горничная спит, рот раскрыла
и храпит
даже, бестия! а больная лицом ко мне лежит
и руки разметала, бедняжка!
Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях
и близких выборах, говорил без принужденья,
даже с участьем, но вдруг вздыхал
и опускался в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по лицу.
Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной
и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские
и столичные города, ни к бумажным фабрикам
и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни
даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся
и лезут вон…
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если
даже какой-нибудь отсталый
и неопытный чирок
и подвергался нашим выстрелам
и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали,
даже старались не глядеть друг на друга. Утки носились над нашими головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг поднимались кверху, как говорится, «колом»,
и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
«Ну, ну, ну!» — грозно кричал на него Ермолай,
и Сучок карабкался, болтал ногами, прыгал
и таки выбирался на более мелкое место, но
даже в крайности не решался хвататься за полу моего сюртука.
В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда
даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной,
и вихри-круговороты — несомненный признак постоянной погоды — высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню.
В сухом
и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой;
даже за час до ночи вы не чувствуете сырости.
Между тем ночь приближалась
и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась
и даже с вышины лилась темнота.
Въезжая в эти выселки, мы не встретили ни одной живой души;
даже куриц не было видно на улице,
даже собак; только одна, черная, с куцым хвостом, торопливо выскочила при нас из совершенно высохшего корыта, куда ее, должно быть, загнала жажда,
и тотчас, без лая, опрометью бросилась под ворота.
— Хожу я
и в Курск
и подале хожу, как случится. В болотах ночую да в залесьях, в поле ночую один, во глуши: тут кулички рассвистятся, тут зайцы кричат, тут селезни стрекочут… По вечеркам замечаю, по утренничкам выслушиваю, по зарям обсыпаю сеткой кусты… Иной соловушко так жалостно поет, сладко… жалостно
даже.
Эти последние слова Касьян произнес скороговоркой, почти невнятно; потом он еще что-то сказал, чего я
даже расслышать не мог, а лицо его такое странное приняло выражение, что мне невольно вспомнилось название «юродивца», данное ему Ерофеем. Он потупился, откашлянулся
и как будто пришел в себя.
С неудовольствием, выражавшимся
даже на его затылке, сидел он на козлах
и страх желал заговорить со мной, но в ожидании первого моего вопроса ограничивался легким ворчанием вполголоса
и поучительными, а иногда язвительными речами, обращенными к лошадям.
Дом у него в порядке необыкновенном;
даже кучера подчинились его влиянию
и каждый день не только вытирают хомуты
и армяки чистят, но
и самим себе лицо моют.
Странное какое-то беспокойство овладевает вами в его доме;
даже комфорт вас не радует,
и всякий раз, вечером, когда появится перед вами завитый камердинер в голубой ливрее с гербовыми пуговицами
и начнет подобострастно стягивать с вас сапоги, вы чувствуете, что если бы вместо его бледной
и сухопарой фигуры внезапно предстали перед вами изумительно широкие скулы
и невероятно тупой нос молодого дюжего парня, только что взятого барином от сохи, но уже успевшего в десяти местах распороть по швам недавно пожалованный нанковый кафтан, — вы бы обрадовались несказанно
и охотно бы подверглись опасности лишиться вместе с сапогом
и собственной вашей ноги вплоть до самого вертлюга…
Даже курицы стремились ускоренной рысью в подворотню; один бойкий петух с черной грудью, похожей на атласный жилет,
и красным хвостом, закрученным на самый гребень, остался было на дороге
и уже совсем собрался кричать, да вдруг сконфузился
и тоже побежал.
Представьте себе человека высокого
и когда-то стройного, теперь же несколько обрюзглого, но вовсе не дряхлого,
даже не устарелого, человека в зрелом возрасте, в самой, как говорится, поре.
Разговаривая с ними, он обыкновенно глядит на них сбоку, сильно опираясь щекою в твердый
и белый воротник, или вдруг возьмет да озарит их ясным
и неподвижным взором, помолчит
и двинет всею кожей под волосами на голове;
даже слова иначе произносит
и не говорит, например: «Благодарю, Павел Васильич», или: «Пожалуйте сюда, Михайло Иваныч», а: «Боллдарю, Палл Асилич», или: «Па-ажалте сюда, Михал Ваныч».
Даже проигрывает
и не жалуется.
Состоял он в молодые годы адъютантом у какого-то значительного лица, которого иначе
и не называет как по имени
и по отчеству; говорят, будто бы он принимал на себя не одни адъютантские обязанности, будто бы, например, облачившись в полную парадную форму
и даже застегнув крючки, парил своего начальника в бане — да не всякому слуху можно верить.
Живет генерал Хвалынский в небольшом домике, один; супружеского счастья он в своей жизни не испытал
и потому до сих пор еще считается женихом,
и даже выгодным женихом.
Сидит он обыкновенно в таких случаях если не по правую руку губернатора, то
и не в далеком от него расстоянии; в начале обеда более придерживается чувства собственного достоинства
и, закинувшись назад, но не оборачивая головы, сбоку пускает взор вниз по круглым затылкам
и стоячим воротникам гостей; зато к концу стола развеселяется, начинает улыбаться во все стороны (в направлении губернатора он с начала обеда улыбался), а иногда
даже предлагает тост в честь прекрасного пола, украшения нашей планеты, по его словам.
На разъездах, переправах
и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят
и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому пройти», или: «Генерала Хвалынского экипаж…» Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили
и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет
и не считает
даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Сам же никогда ничем не занимается
и даже «Сонник» перестал читать.
— Вот тэк, э вот тэк, — подхватил помещик, — те, те, те! те, те, те!.. А кур-то отбери, Авдотья, — прибавил он громким голосом
и с светлым лицом обратился ко мне: — Какова, батюшка, травля была, ась? Вспотел
даже, посмотрите.
— Как же это вы, Мардарий Аполлоныч? Ведь это грешно. Избенки отведены мужикам скверные, тесные; деревца кругом не увидишь; сажалки
даже нету; колодезь один, да
и тот никуда не годится. Неужели вы другого места найти не могли?..
И, говорят, вы у них
даже старые конопляники отняли?
— Вержембицкая отличная актриса, гораздо лучше Сопняковой, — пропищал из угла плюгавенький человек с усиками
и в очках. Несчастный! он втайне сильно вздыхал по Сопняковой, а князь не удостоил его
даже взглядом.
Из особенной, мною сперва не замеченной, конюшни вывели Павлина. Могучий темно-гнедой конь так
и взвился всеми ногами на воздух. Ситников
даже голову отвернул
и зажмурился.
Бедный отставной поручик попытался еще раз при мне пустить в ход свое словечко — авось, дескать, понравится по-прежнему, — но князь не только не улыбнулся,
даже нахмурился
и пожал плечом.
Родилась она от весьма бедных помещиков
и не получила никакого воспитания, то есть не говорит по-французски; в Москве
даже никогда не бывала —
и, несмотря на все эти недостатки, так просто
и хорошо себя держит, так свободно чувствует
и мыслит, так мало заражена обыкновенными недугами мелкопоместной барыни, что поистине невозможно ей не удивляться…
Шалостей за ним не водилось никаких: не стукнет, бывало; сидит себе в уголку за книжечкой,
и так скромно
и смирно,
даже к спинке стула не прислоняется.
Даже удивительно, откуда, в силу каких таинственных
и непонятных законов взялась у него эта страсть?
Оно досталось ему в наследство от тетки, статской советницы Кардон-Катаевой, необыкновенно толстой женщины, которая,
даже лежа в постеле, продолжительно
и жалобно кряхтела.
Особенно возбуждали его сожаление лежавшие на земле дубы —
и действительно: иной бы мельник дорого за них заплатил. Зато десятский Архип сохранял спокойствие невозмутимое
и не горевал нисколько; напротив, он
даже не без удовольствия через них перескакивал
и кнутиком по ним постегивал.
Правда: комнатка твоя выходила в сад; черемухи, яблони, липы сыпали тебе на стол, на чернильницу, на книги свои легкие цветки; на стене висела голубая шелковая подушечка для часов, подаренная тебе в прощальный час добренькой, чувствительной немочкой, гувернанткой с белокурыми кудрями
и синими глазками; иногда заезжал к тебе старый друг из Москвы
и приводил тебя в восторг чужими или
даже своими стихами; но одиночество, но невыносимое рабство учительского звания, невозможность освобождения, но бесконечные осени
и зимы, но болезнь неотступная…
Должно заметить, что Авенир, в противность всем чахоточным, нисколько не обманывал себя насчет своей болезни…
и что ж? — он не вздыхал, не сокрушался,
даже ни разу не намекнул на свое положение…
Скончался ваш друг в совершенной памяти
и, можно сказать, с таковою же бесчувственностию, не изъявляя никаких знаков сожаления,
даже когда мы целым семейством с ним прощались.
Много видал он на своем веку, пережил не один десяток мелких дворян, заезжавших к нему за «очищенным», знает все, что делается на сто верст кругом,
и никогда не пробалтывается, не показывает
даже виду, что ему
и то известно, чего не подозревает самый проницательный становой.