Неточные совпадения
Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось с первого взгляда.
Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил
его сумку, иногда и ружье, замечал,
где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без
него г-н Полутыкин шагу ступить не мог.
Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся.
На охоте
он отличался неутомимостью и чутье имел порядочное; но если случайно догонял подраненного зайца, то уж и съедал
его с наслажденьем всего, до последней косточки, где-нибудь в прохладной тени, под зеленым кустом, в почтительном отдалении от Ермолая, ругавшегося на всех известных и неизвестных диалектах.
Ермолаю было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревов и куропаток, а впрочем, позволялось
ему жить,
где хочет и чем хочет.
Оно и точно не годится: пойдут дети, то, се, ну,
где ж тут горничной присмотреть за барыней, как следует, наблюдать за ее привычками: ей уж не до того, у ней уж не то на уме.
Ходили темные слухи, что состоял
он когда-то у кого-то в камердинерах; но кто
он, откуда
он, чей сын, как попал в число шумихинских подданных, каким образом добыл мухояровый, с незапамятных времен носимый
им кафтан,
где живет, чем живет, — об этом решительно никто не имел ни малейшего понятия, да и, правду сказать, никого не занимали эти вопросы.
Смотришь, уж
он опять тут, опять где-нибудь около забора под таганчик щепочки украдкой подкладывает.
Он проживал у болховского чахоточного мещанина, содержателя постоялого двора,
где я довольно часто останавливался.
—
Где пропадал? — спросил
его Туман.
— Глупый человек-с, — промолвил
он, когда тот ушел, — совершенно необразованный человек, мужик-с, больше ничего-с. Дворовым человеком
его назвать нельзя-с… и все хвастал-с…
Где ж
ему быть актером-с, сами извольте рассудить-с! Напрасно изволили беспокоиться, изволили с
ним разговаривать-с!
Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за
ними далёко-далёко виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да
где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно! Теперь опять нужно вправо взять».
— А
он у вас
где водится? — спросил Павлуша.
— В старой рольне [«Рольней» или «черпальней» на бумажных фабриках называется то строение,
где в чанах вычерпывают бумагу.
Оно находится у самой плотины, под колесом. — Примеч. авт.].
Ноги беспрестанно путались и цеплялись в длинной траве, пресыщенной горячим солнцем; всюду рябило в глазах от резкого металлического сверкания молодых, красноватых листьев на деревцах; всюду пестрели голубые гроздья журавлиного гороху, золотые чашечки куриной слепоты, наполовину лиловые, наполовину желтые цветы Ивана-да-Марьи; кое-где, возле заброшенных дорожек, на которых следы колес обозначались полосами красной мелкой травки, возвышались кучки дров, потемневших от ветра и дождя, сложенные саженями; слабая тень падала от
них косыми четвероугольниками, — другой тени не было нигде.
Когда же я отправился далее,
он подошел к месту,
где упала убитая птица, нагнулся к траве, на которую брызнуло несколько капель крови, покачал головой, пугливо взглянул на меня…
Где-нибудь далеко, оканчивая собою тонкую ветку, неподвижно стоит отдельный листок на голубом клочке прозрачного неба, и рядом с
ними качается другой, напоминая своим движением игру рыбьего плёса, как будто движение то самовольное и не производится ветром.
— Живу, как Господь велит, — промолвил
он наконец, — а чтобы, то есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой…
где мне! Здоровья нет, и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
И идут
они, люди сказывают, до самых теплых морей,
где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости…
«А
где же Софрон?» — спросил
его Аркадий Павлыч.
Мы пошли: Бирюк впереди, я за
ним. Бог
его знает, как
он узнавал дорогу, но
он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал
он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да
где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул на меня и качнул головой. Мы пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
Мардарий Аполлоныч Стегунов ни в чем не походил на Хвалынского;
он едва ли где-нибудь служил и никогда красавцем не почитался.
— А что будешь делать с размежеваньем? — отвечал мне Мардарий Аполлоныч. — У меня это размежевание вот
где сидит. (
Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у
них отнял и сажалки, что ли, там у
них не выкопал, — уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой, по-старому поступаю. По-моему: коли барин — так барин, а коли мужик — так мужик… Вот что.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между тем как предмет
их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело шло не о ней…
Губительная, бесснежная зима 40-го года не пощадила старых моих друзей — дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной зеленью, печально высились
они над молодой рощей, которая «сменила
их, не заменив»…
Светлое осеннее небо весело синело над темно-бурою грядой обнаженных лип; кое-где шевелились и лепетали на
них последние, ярко-золотые листья.
Бывало, поймает товарища где-нибудь в углу и начнет
его расспрашивать: слушает, удивляется, верит
ему на слово и уж так потом за
ним и повторяет.
— Нет, брат, спасибо, — промолвил
он, — все равно
где умереть. Я ведь до зимы не доживу… К чему понапрасну людей беспокоить? Я к здешнему дому привык. Правда, господа-то здешние…
Никто не знал, откуда
он свалился к нам в уезд; поговаривали, что происходил
он от однодворцев и состоял будто где-то прежде на службе, но ничего положительного об этом не знали; да и от кого было и узнавать, — не от
него же самого: не было человека более молчаливого и угрюмого.
Я отвернулся и быстрыми шагами стал спускаться с холма, на котором лежит Колотовка. У подошвы этого холма расстилается широкая равнина; затопленная мглистыми волнами вечернего тумана, она казалась еще необъятней и как будто сливалась с потемневшим небом. Я сходил большими шагами по дороге вдоль оврага, как вдруг где-то далеко в равнине раздался звонкий голос мальчика. «Антропка! Антропка-а-а!..» — кричал
он с упорным и слезливым отчаянием, долго, долго вытягивая последний слог.
Листва на березах была еще почти вся зелена, хотя заметно побледнела; лишь кое-где стояла одна, молоденькая, вся красная или вся золотая, и надобно было видеть, как она ярко вспыхивала на солнце, когда
его лучи внезапно пробивались, скользя и пестрея, сквозь частую сетку тонких веток, только что смытых сверкающим дождем.
Его село находилось верстах в пяти от небольшой деревеньки,
где я на ту пору поселился.
— Одна беда, барынь нету, — продолжал
он с глубоким вздохом, — холостой обед, — а то вот
где нашему брату пожива.
— Удивляюсь я, — продолжал
он после небольшого молчания, — отчего здесь блох нету. Кажется,
где бы
им и быть?
Да помилуйте, — продолжал
он, опять переменив голос, словно оправдываясь и робея, —
где же нашему брату изучать то, чего еще ни один умница в книгу не вписал!
— Очень рад с вами познакомиться. Коли случится, милости просим ко мне… Да
где же этот Фомка, Тихон Иваныч? — с сердцем продолжал
он, — без
него беляка затравили.
Впрочем, хлопоты Василисы Васильевны насчет воспитания Пантюши ограничились одним мучительным усилием: в поте лица наняла она
ему в гувернеры отставного солдата из эльзасцев, некоего Биркопфа, и до самой смерти трепетала, как лист, перед
ним: ну, думала она, коли откажется — пропала я! куда я денусь?
где другого учителя найду?
Но когда, вернувшись с псарного двора,
где, по словам
его доезжачего, последние две гончие «окочурились»,
он встретил служанку, которая трепетным голосом доложила
ему, что Мария, мол, Акинфиевна велели
им кланяться, велели сказать, что желают
им всего хорошего, а уж больше к
ним не вернутся, — Чертопханов, покружившись раза два на месте и издав хриплое рычание, тотчас бросился вслед за беглянкой — да кстати захватил с собой пистолет.
Чертопханов посмотрел ей вслед, подбежал к месту,
где лежал пистолет, схватил
его, прицелился, выстрелил… Но прежде чем пожать пружинку курка,
он дернул рукою кверху: пуля прожужжала над головою Маши. Она на ходу посмотрела на
него через плечо — и отправилась дальше, вразвалочку, словно дразня
его.
Он ворвался в кабинет молодого ротмистра, несмотря на сопротивление камердинера. В кабинете, над диваном, висел портрет хозяина в уланском мундире, писанный масляными красками. — А, вот
где ты, обезьяна бесхвостая! — прогремел Чертопханов, вскочил на диван и, ударив кулаком по натянутому холсту, пробил в
нем большую дыру.
— Скажи твоему бездельнику барину, — обратился
он к камердинеру, — что, за неименьем
его собственной гнусной рожи, дворянин Чертопханов изуродовал
его писанную; и коли
он желает от меня удовлетворенья,
он знает,
где найти дворянина Чертопханова! А то я сам
его найду! На дне моря сыщу подлую обезьяну!
А то прослышит, что где-нибудь охота проявилась — в отъезжее поле богатый барин собрался, —
он сейчас туда — и гарцует в отдалении, на горизонте, удивляя всех зрителей красотой и быстротою своего коня и близко никого к себе не подпуская.
Он побежал в конюшню и облобызал своего друга с обеих сторон морды над ноздрями, там,
где кожа так нежна бывает у лошадей.
— Стой! — воскликнул
он. — Ты
где лошадь купил?
— Да как зе отыскать
его, васе благородие? Я
его всего только разочек видел — и
где зе
он теперь — и как
его зовут? Ай, вай, вай! — прибавил жид, горестно потрясая пейсиками.
На другой день Чертопханов вместе с Лейбой выехал из Бессонова на крестьянской телеге. Жид являл вид несколько смущенный, держался одной рукой за грядку и подпрыгивал всем своим дряблым телом на тряском сиденье; другую руку
он прижимал к пазухе,
где у
него лежала пачка ассигнаций, завернутых в газетную бумагу; Чертопханов сидел, как истукан, только глазами поводил кругом и дышал полной грудью; за поясом у
него торчал кинжал.
В течение обратного путешествия домой (
оно продолжалось с неделю) сомнения в
нем возбуждались редко:
они стали сильней и явственней, как только
он вернулся в свое Бессоново, как только очутился в том месте,
где жил прежний, несомненный Малек-Адель…
Ах, как было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом,
где трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер
их звонких голосов!
— Вы меня не узнаете, барин? — прошептал опять голос;
он словно испарялся из едва шевелившихся губ. — Да и
где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила… помните, я еще запевалой была?
— Помните, барин, — сказала она, и чудное что-то мелькнуло в ее глазах и на губах, — какая у меня была коса? Помните — до самых колен! Я долго не решалась… Этакие волосы!.. Но
где же
их было расчесывать? В моем-то положении!.. Так уж я
их и обрезала… Да… Ну, простите, барин! Больше не могу…