Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал,
что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности…
Вот вам образчик нашего разговора...
Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал,
что «дескать, это у нас не шло бы, а
вот это хорошо — это порядок».
— Ну,
вот видите: а земли самая малость, только и есть
что господский лес.
— Ну,
вот видите… Степа, дай-ка червяка… А, Степа?
что ты, заснул,
что ли?
Не знаю,
чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я
вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Да
вот в
чем дело: пишет ко мне помещица, вдова; говорит, дескать, дочь умирает, приезжайте, ради самого Господа Бога нашего, и лошади, дескать, за вами присланы.
Вот я лег, только не могу заснуть, —
что за чудеса!
Вот именно такое доверие все семейство Александры Андреевны ко мне возымело: и думать позабыли,
что у них дочь в опасности.
«
Вот если бы я знала,
что я в живых останусь и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно… а то
что?» — «Да кто вам сказал,
что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
Больная, как увидела мать, и говорит: «Ну,
вот, хорошо,
что пришла… посмотри-ка на нас, мы друг друга любим, мы друг другу слово дали».
— А
вот это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю.
Что ты забился в угол-то?
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из
чего.
Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу,
чего в молодости насмотрелся.
Ведь
вот вы, может, знаете, — да как вам своей земли не знать, — клин-то,
что идет от Чеплыгина к Малинину?..
Вот вашему дедушке и донесли,
что Петр Овсяников, мол, на вас жалуется: землю, вишь, отнять изволили…
Вот и взяли с отца слово отступиться от земли и благодарить еще велели,
что живого отпустили.
— Миловидка, Миловидка…
Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми,
что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Ведь
вот вы, может, знаете Королева, Александра Владимировича, —
чем не дворянин?
Вот и начал Александр Владимирыч, и говорит:
что мы, дескать, кажется, забыли, для
чего мы собрались;
что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для
чего? — для того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять; а то теперь он сам своей земли не знает и нередко за пять верст пахать едет, — и взыскать с него нельзя.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика;
вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет,
что такое вышло!
И ведь
вот опять
что удивления достойно: и кланяется им барин, и смотрит приветливо, — а животы у них от страху так и подводит.
— Нет, уж
вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал бы вам… да
что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики, как есть мужики; а впрочем, правду сказать, как же и быть-то нам?
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, —
чего стыдишься? Благодари тетку, прощен…
Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори,
что ты там такое напутал? За
что на тебя жалуются, сказывай.
Вот-с в один день говорит он мне: «Любезный друг мой, возьми меня на охоту: я любопытствую узнать — в
чем состоит эта забава».
Дошла очередь до меня;
вот и спрашивает: «Ты
чем был?» Говорю: «Кучером».
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу,
что в рыболовы произвели. А то
вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить.
Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить,
что, мол, ребята, ну, как домовой придет?..
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «
Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого,
что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
— Да
вот поди ты! — сказал Костя. — И Гаврила баил,
что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.
Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, —
что ему так пропадать», да и слез, и взял его на руки…
Говорили старики,
что вот, мол, как только предвиденье небесное зачнется, так Тришка и придет.
— С тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал,
что ее скоро вытащут.
Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.
— А
вот того,
что утонул, — отвечал Костя, — в этой
вот в самой реке.
— А не знаю, — отвечал Касьян, — на
чем вы поедете; разве
вот на этом животике, — прибавил он со вздохом.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой,
что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече.
Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
Справедливости в человеке нет,
вот оно
что…
— Да уж это я знаю. А
вот и ученый пес у тебя и хороший, а ничего не смог. Подумаешь, люди-то, люди, а?
Вот и зверь, а
что из него сделали?
Вот он так с тех пор все и болтается,
что овца беспредельная.
— Ах вы, отцы наши, милостивцы вы наши, — заговорил он нараспев и с таким умилением на лице,
что вот-вот, казалось, слезы брызнут, — насилу-то изволили пожаловать!.. Ручку, батюшка, ручку, — прибавил он, уже загодя протягивая губы.
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только,
что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил:
вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь
что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело,
что двести рублев — как калач.
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, — какой я грубиян? Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за
что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего
вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
— Экста! Барину-то
что за нужда! недоимок не бывает, так ему
что? Да, поди ты, — прибавил он после небольшого молчания, — пожалуйся. Нет, он тебя… да, поди-ка… Нет уж, он тебя
вот как, того…
Стариков-то,
что побогаче да посемейнее, не трогает, лысый черт, а тут
вот и расходился!
—
Вот как!..
Что ж, у вас в конторе много народу сидит?
А уж барыни, скажу вам, а уж барыни
что!.. или
вот еще барышни!..
— Барыня приказала, — продолжал он, пожав плечами, — а вы погодите… вас еще в свинопасы произведут. А
что я портной, и хороший портной, у первых мастеров в Москве обучался и на енаралов шил… этого у меня никто не отнимет. А вы
чего храбритесь?..
чего? из господской власти вышли,
что ли? вы дармоеды, тунеядцы, больше ничего. Меня отпусти на волю — я с голоду не умру, я не пропаду; дай мне пашпорт — я оброк хороший взнесу и господ удоблетворю. А вы
что? Пропадете, пропадете, словно мухи,
вот и все!
— Нет, господа,
что, — заговорил презрительным и небрежным голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно быть камердинер, —
вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку споет. Нут-ка, начните, Куприян Афанасьич!
— Да
что, Николай Еремеич, — заговорил Куприян, —
вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в том, точно, нету; а ведь и вы под опалой находились, и в мужицкой избе тоже пожили.
— Про кого? А мне
что за дело,
что его в главные конторщики пожаловали!
Вот, нечего сказать, нашли кого пожаловать!
Вот уж точно, можно сказать, пустили козла в огород!
—
Что? грозить мне вздумал? — с сердцем заговорил он. — Ты думаешь, я тебя боюсь? Нет, брат, не на того наткнулся!
чего мне бояться?.. Я везде себе хлеб сыщу.
Вот ты — другое дело! Тебе только здесь и жить, да наушничать, да воровать…
— Ну, хорошо, хорошо, ступай… Прекрасный человек, — продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя ему вслед, — очень я им доволен; одно — молод еще. Всё проповеди держит, да
вот вина не пьет. Но вы-то как, мой батюшка?..
Что вы, как вы? Пойдемте-ка на балкон — вишь, вечер какой славный.