Неточные совпадения
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все
как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то… Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности…
Вот вам образчик нашего разговора...
Но более всего страдают бабы
вот при
каком случае.
Вот-с проезжаем мы раз через нашу деревню, лет тому будет —
как бы вам сказать, не солгать, — лет пятнадцать.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с того ни с сего,
как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я
вот и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Вот, изволите видеть, дело было этак,
как бы вам сказать — не солгать, в Великий пост, в самую ростопель.
«
Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг
вот в
каком положении…» Я опять-таки говорю: «Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне; а то ведь,
как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь
вот что ее мучило,
вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
И посудите,
вот какие иногда приключаются вещицы: кажется ничего, а больно.
Больная,
как увидела мать, и говорит: «Ну,
вот, хорошо, что пришла… посмотри-ка на нас, мы друг друга любим, мы друг другу слово дали».
Ее,
как следует, одели, положили на стол —
вот в этой комнате.
— «Ну, — подумал я про себя, — плохо тебе, Михайло Михайлыч…» А
вот выздоровел и жив до сих пор,
как изволите видеть.
— Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего.
Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик,
как ваш покойный дедушка, а уж власти вам такой не будет! да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно, нельзя. Перемелется — авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в молодости насмотрелся.
Ведь
вот вы, может, знаете, — да
как вам своей земли не знать, — клин-то, что идет от Чеплыгина к Малинину?..
Так
вот какие у нас соседушки бывали!
— Миловидка, Миловидка…
Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми, что хочешь». — «Нет, граф, говорит, я не купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». А Алексей Григорьевич его похвалил: «Люблю», — говорит. Дедушка-то ваш ее назад в карете повез; а
как умерла Миловидка, с музыкой в саду ее похоронил — псицу похоронил и камень с надписью над псицей поставил.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да
какое, наконец, ваше требование?» — «
Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте,
вот что!» А сам рукой стучит по планам.
И хотя бы один из молодых-то господ пример подал, показал:
вот, мол,
как надо распоряжаться!..
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика;
вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло —
как вам доложить? сам Господь не разберет, что такое вышло!
— Нет, уж
вот от этого увольте, — поспешно проговорил он, — право… и сказал бы вам… да что! (Овсяников рукой махнул.) Станемте лучше чай кушать… Мужики,
как есть мужики; а впрочем, правду сказать,
как же и быть-то нам?
Вот этот-то самый Лежёнь, или,
как теперь его называют, Франц Иваныч, и вошел при мне в комнату Овсяникова, с которым он состоял в дружественных отношениях…
Вот-с мы
как следует поохотились; наконец вздумалось нам отдохнуть-с.
— А вы не знаете?
Вот меня возьмут и нарядят; я так и хожу наряженный, или стою, или сижу,
как там придется. Говорят:
вот что говори, — я и говорю. Раз слепого представлял… Под каждую веку мне по горошине положили…
Как же!
— А я, батюшка, не жалуюсь. И слава Богу, что в рыболовы произвели. А то
вот другого, такого же,
как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить.
Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
«
Вот как только я выйду на тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»
Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну,
как домовой придет?..
Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат;
вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу
как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то [«Дворцом» называется у нас место, по которому вода бежит на колесо.
Вот зовет она его, и такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка
какая или пескарь, а то
вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный…
Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг
как заплачет…
Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то
как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней».
— Да
вот поди ты! — сказал Костя. — И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный,
как у жабы.
— Да, понравился! — подхватил Ильюша. —
Как же! Защекотать она его хотела,
вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.
Говорили старики, что
вот, мол,
как только предвиденье небесное зачнется, так Тришка и придет.
— Примеч. авт.]; знаешь, оно еще все камышом заросло;
вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила
как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у… у-у… у-у!
— Да, остережется. Всяко бывает: он
вот нагнется, станет черпать воду, а водяной его за руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый в воду… А
какое упал?.. Во-вон, в камыши полез, — прибавил он, прислушиваясь.
Легкий ветерок то просыпался, то утихал: подует вдруг прямо в лицо и
как будто разыграется, — все весело зашумит, закивает и задвижется кругом, грациозно закачаются гибкие концы папоротников, — обрадуешься ему… но
вот уж он опять замер, и все опять стихло.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече.
Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
А
вот как пойдешь,
как пойдешь, — подхватил он, возвысив голос, — и полегчит, право.
Вот как кстати пришлось: вы сегодня в Рябове поохотитесь, а вечером ко мне.
— И сам ума не приложу, батюшка, отцы вы наши: видно, враг попутал. Да, благо, подле чужой межи оказалось; а только, что греха таить, на нашей земле. Я его тотчас на чужой-то клин и приказал стащить, пока можно было, да караул приставил и своим заказал: молчать, говорю. А становому на всякий случай объяснил:
вот какие порядки, говорю; да чайком его, да благодарность… Ведь что, батюшка, думаете? Ведь осталось у чужаков на шее; а ведь мертвое тело, что двести рублев —
как калач.
— Софрон Яковлич за меня недоимку взнес, батюшка, — продолжал старик, —
вот пятый годочек пошел,
как взнес, а
как взнес — в кабалу меня и забрал, батюшка, да
вот и…
— Батюшка, Аркадий Павлыч, — с отчаяньем заговорил старик, — помилуй, заступись, —
какой я грубиян?
Как перед Господом Богом говорю, невмоготу приходится. Невзлюбил меня Софрон Яковлич, за что невзлюбил — Господь ему судья! Разоряет вконец, батюшка… Последнего
вот сыночка… и того… (На желтых и сморщенных глазах старика сверкнула слезинка.) Помилуй, государь, заступись…
— Немного? Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает, да у наших сто двадцать;
вот те и целых полтораста десятин. Да он не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и маслом, и пенькой, и чем-чем… Умен, больно умен, и богат же, бестия! Да
вот чем плох — дерется. Зверь — не человек; сказано: собака, пес,
как есть пес.
— Экста! Барину-то что за нужда! недоимок не бывает, так ему что? Да, поди ты, — прибавил он после небольшого молчания, — пожалуйся. Нет, он тебя… да, поди-ка… Нет уж, он тебя
вот как, того…
— Да! (Он почесал свой загорелый затылок.) Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во…
вот,
как мимо леска пойдешь,
вот как пойдешь — тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай… Ну, там те и будет Ананьево. А то и в Ситовку пройдешь.
— Ведь
вот как зазнался, — перебил его конторщик, который тоже начинал терять терпение, — фершел, просто фершел, лекаришка пустой; а послушай-ка его — фу ты,
какая важная особа!
Вот как отзывались соседние мужики о Бирюке.
«Во…
вот, — проговорил он вдруг и протянул руку, — вишь,
какую ночку выбрал».
Вячеслав Илларионович ужасный охотник до прекрасного пола и,
как только увидит у себя в уездном городе на бульваре хорошенькую особу, немедленно пустится за нею вслед, но тотчас же и захромает, —
вот что замечательное обстоятельство.
— Ну, хорошо, хорошо, ступай… Прекрасный человек, — продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя ему вслед, — очень я им доволен; одно — молод еще. Всё проповеди держит, да
вот вина не пьет. Но вы-то
как, мой батюшка?.. Что вы,
как вы? Пойдемте-ка на балкон — вишь, вечер
какой славный.