Неточные совпадения
—
Ну, жени меня, коли так.
А? что! Что ж ты молчишь?
—
Ну, полно, полно, балагур. Вишь, барина мы с тобой беспокоим. Женю, небось…
А ты, батюшка, не гневись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.
Ну, говори, батюшка, как же?..» — «
А! ах, Господи, твоя воля!» — восклицал Калиныч во время моего рассказа...
— И пошел. Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился. Я хозяину-то его говорю: «Я, мол, Филиппов отец»;
а он мне говорит: «
А я почем знаю? Да и сын твой ничего, говорит, не оставил; еще у меня в долгу».
Ну, я и пошел.
—
Ну, вот видите:
а земли самая малость, только и есть что господский лес.
—
Ну, вот видите… Степа, дай-ка червяка…
А, Степа? что ты, заснул, что ли?
Ну, встал, растворил тихонько дверь,
а сердце так и бьется.
Скажу вам без обиняков, больная моя… как бы это того…
ну, полюбила, что ли, меня… или нет, не то чтобы полюбила…
а, впрочем… право, как это, того-с…
—
А вот это, — подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, — это Федор Михеич… Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то?
—
А вот и Оля! — заметил Радилов, слегка отвернув голову, — прошу любить и жаловать…
Ну, пойдемте обедать.
— «
Ну, — подумал я про себя, — плохо тебе, Михайло Михайлыч…»
А вот выздоровел и жив до сих пор, как изволите видеть.
А то вскочит и закричит: «Пляши, народ Божий, на свою потеху и мое утешение!»
Ну, ты и пляши, хоть умирай,
а пляши.
Ну, приказчик и отдохнул,
а мужики к Василью Николаичу подступиться не смеют: боятся.
—
Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен… Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник,
а не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.)
Ну, говори, что ты там такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.
— С горя!
Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе такое ретивое,
а не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль какая!
— У тебя все добрые…
А что, — продолжал Овсяников, обращаясь к жене, — послали ему…
ну, там, ты знаешь…
— Не на твои ли деньги? ась?
Ну,
ну, хорошо, скажу ему, скажу. Только не знаю, — продолжал старик с недовольным лицом, — этот Гарпенченко, прости Господи, жила: векселя скупает, деньги в рост отдает, именья с молотка приобретает… И кто его в нашу сторону занес? Ох, уж эти мне заезжие! Не скоро от него толку добьешься;
а впрочем, посмотрим.
— Хорошо, похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня!
Ну,
ну, не оправдывайся… Бог с тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри,
а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь. Не все же мне тебя на плечах выносить… я и сам человек не властный.
Ну, ступай теперь с Богом.
—
Ну,
а у отца твоей первой барыни чем ты был?
—
Ну, так утонет, — равнодушно заметил Сучок, который и прежде испугался не опасности,
а нашего гнева и теперь, совершенно успокоенный, только изредка отдувался и, казалось, не чувствовал никакой надобности переменить свое положение.
—
А ты не знаешь? — с жаром подхватил Ильюша, —
ну, брат, откентелева же ты, что Тришки не знаешь?
Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестиянский…
ну,
а сделать ему нельзя будет ничего…
— Да… горячка… Третьего дня за дохтуром посылал управляющий, да дома дохтура не застали…
А плотник был хороший; зашибал маненько,
а хороший был плотник. Вишь, баба-то его как убивается…
Ну, да ведь известно: у баб слезы-то некупленные. Бабьи слезы та же вода… Да.
— Сломалась-то она сломалась;
ну,
а до выселок доберемся… шагом, то есть. Тут вот за рощей направо есть выселки, Юдиными прозываются.
—
Ну, телега… телега! — повторил он и, взяв ее за оглобли, чуть не опрокинул кверху дном… — Телега!..
А на чем же вы на ссечки поедете?.. В эти оглобли нашу лошадь не впряжешь: наши лошади большие,
а это что такое?
— Живу, как Господь велит, — промолвил он наконец, —
а чтобы, то есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет, и руки глупы.
Ну, весной соловьев ловлю.
Ну,
а другие не так: и помогают-то они,
а грех; и говорить о них грех.
— Нет, недавно: года четыре. При старом барине мы всё жили на своих прежних местах,
а вот опека переселила. Старый барин у нас был кроткая душа, смиренник, царство ему небесное!
Ну, опека, конечно, справедливо рассудила; видно, уж так пришлось.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше;
а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это?
а?.. И река-то, и луга, и лес;
а там церковь,
а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право!
Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
Ну, конечно, что он за работник, — в чем душа держится, —
ну,
а все-таки…
Сперва он со дядьями со своими в извоз ходил, — они у него были троечные, —
ну,
а потом, знать, наскучило — бросил.
Ну,
а должно быть, что сродственница: больно на него смахивает…
—
Ну, хорошо, хорошо, Софрон, знаю, ты мне усердный слуга…
А что, как умолот?
—
Ну, уж это само собою разумеется. Это всегда так бывает; это уж я не раз заметил. Целый год распутствует, грубит,
а теперь в ногах валяется.
— Да! (Он почесал свой загорелый затылок.)
Ну, ты, тово, ступай, — заговорил он вдруг, беспорядочно размахивая руками, — во… вот, как мимо леска пойдешь, вот как пойдешь — тут те и будет дорога; ты ее-то брось, дорогу-то, да все направо забирай, все забирай, все забирай, все забирай…
Ну, там те и будет Ананьево.
А то и в Ситовку пройдешь.
—
Ну, так как же, Николай Еремеич? — начал опять купец, — надо дельце-то покончить… Так уж и быть, Николай Еремеич, так уж и быть, — продолжал он, беспрерывно моргая, — две сереньких и беленькую вашей милости,
а там (он кивнул головой на барский двор) шесть с полтиною. По рукам, что ли?
—
А!
ну, позови его. Постой, постой… Поди сперва посмотри, что тот, чужой-то барин, спит все или проснулся.
—
Ну, Лиса Патрикевна, пошла хвостом вилять!.. Я его дождусь, — с сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу. —
А, да вот он и жалует, — прибавил он, взглянув в окошко, — легок на помине. Милости просим! (Он встал.)
Заметьте, что решительно никаких других любезностей за ним не водится; правда, он выкуривает сто трубок Жукова в день,
а играя на биллиарде, поднимает правую ногу выше головы и, прицеливаясь, неистово ерзает кием по руке, —
ну, да ведь до таких достоинств не всякий охотник.
—
А!
ну, вели ему подождать да водки ему поднеси.
—
Ну, как тебе угодно. Ты меня, батюшка, извини: ведь я по старине. (Г-н Чернобай говорил не спеша и на о.) У меня все по простоте, знаешь… Назар,
а Назар, — прибавил он протяжно и не возвышая голоса.
— Изволь, голубчик, изволь… Василий,
а Василий, ступай с барином; лошадку сведи и деньги получи.
Ну, прощай, батюшка, с Богом.
Привели мне лошадь на дом. На другой же день она оказалась запаленной и хромой. Вздумал я было ее заложить: пятится моя лошадь назад,
а ударишь ее кнутом — заартачится, побрыкает, да и ляжет. Я тотчас отправился к г-ну Чернобаю. Спрашиваю...
Ну,
а как он бы руки тебе стал вязать?» — «
А я бы не дался; Михея-кучера на помощь бы позвал».
Ну, так кричи же; „Разбойник Бонапартишка!“ — „
А ты мне сахару дай!“ — „Экой!..“
«
Ну,
а теперь поблагодари своего благодетеля…» Андрюша обнял живот г. Беневоленского, поднялся на цыпочки и достал-таки его руку, которую благодетель, правда, принимал, но не слишком спешил принять…
Ну, Василий Дмитрич, — проговорил он наконец, — жаль мне тебя, сердечного,
а ведь дело-то твое неладно; ты болен не на шутку; оставайся-ка здесь у меня; я, с своей стороны, все старание приложу,
а впрочем, ни за что не ручаюсь».
—
Ну, что ж! — возопил вдруг Обалдуй, выпив духом стакан вина и сопровождая свое восклицание теми странными размахиваниями рук, без которых он, по-видимому, не произносил ни одного слова. — Чего еще ждать? Начинать так начинать.
А? Яша?..
—
Ну, брат, потешил! — кричал Обалдуй, не выпуская изнеможенного рядчика из своих объятий, — потешил, нечего сказать! Выиграл, брат, выиграл! Поздравляю — осьмуха твоя! Яшке до тебя далеко… Уж я тебе говорю: далеко…
А ты мне верь! (И он снова прижал рядчика к своей груди.)
—
Ну что ж, пусть садится,
а я за его здоровье выпью, — сказал Обалдуй и подошел к стойке. — На твой счет, брат, — прибавил он, обращаясь к рядчику.