Неточные совпадения
Оркестр в павильоне играл то попурри из"Травиаты", то вальс Штрауса, то"Скажите
ей", российский романс, положенный на инструменты услужливым капельмейстером; в игорных залах, вокруг зеленых столов, теснились те
же всем знакомые фигуры, с тем
же тупым и жадным, не то изумленным, не то озлобленным, в сущности хищным выражением, которое придает каждым, даже самым аристократическим чертам картежная лихорадка; тот
же тучноватый и чрезвычайно щегольски одетый помещик из Тамбова, с тою
же непостижимою, судорожною поспешностью, выпуча глаза, ложась грудью на стол и не обращая внимания на холодные усмешки самих"крупиэ", в самое мгновенье возгласа"Riеn nе vа рlus!"рассыпал вспотевшею рукою по всем четвероугольникам рулетки золотые кружки луидоров и тем самым лишал себя всякой возможности что-нибудь выиграть даже в случае удачи, что нисколько не мешало ему, в тот
же вечер, с сочувственным негодованием поддакивать князю Коко, одному из известных предводителей дворянской оппозиции, тому князю Коко, который в Париже, в салоне принцессы Матильды, в присутствии императора, так хорошо сказал:"Маdате, lе principe de la propriete est profondement ebranle en Russie".
Что
же касается до имения,
ей принадлежавшего, то ни
она сама, ни муж
ее ничего с ним сделать не сумели: оно было давно запущено, но многоземельно, с разными угодьями, лесами и озером, на котором когда-то стояла большая фабрика, заведенная ревностным, но безалаберным барином, процветавшая в руках плута-купца и окончательно погибшая под управлением честного антрепренера из немцев.
Капитолина Марковна ходила без кринолина и стригла в кружок свои белые волосы, но роскошь и блеск тайно волновали
ее, и весело и сладко было
ей бранить и презирать их… Как
же было не потешить добрую старушку? Но оттого-то Литвинов так спокоен и прост, оттого он так самоуверенно глядит кругом, что жизнь его отчетливо ясно лежит пред ним, что судьба его определилась и что он гордится этою судьбой и радуется
ей, как делу рук своих.
Минут через пять они все трое поднимались вверх по лестнице гостиницы, где остановился Степан Николаевич Губарев… Высокая стройная дама в шляпке с короткою черною вуалеткой проворно спускалась с той
же лестницы и, увидав Литвинова, внезапно обернулась к нему и остановилась, как бы пораженная изумлением. Лицо
ее мгновенно вспыхнуло и потом так
же быстро побледнело под частой сеткой кружева; но Литвинов
ее не заметил, и дама проворнее прежнего побежала вниз по широким ступеням.
— Ну-с, извините; Саркизов лгун, точно; он
же с мертвого отца парчовой покров стащил, об этом я спорить никогда не стану; но Прасковья Яковлевна, какое сравненье! Вспомните, как
она благородно с мужем разошлась! Но вы, я знаю, вы всегда готовы…
Бывало, при какой-нибудь уже слишком унизительной сцене: лавочник ли придет и станет кричать на весь двор, что ему уж надоело таскаться за своими
же деньгами, собственные ли люди примутся в глаза бранить своих господ, что вы, мол, за князья, коли сами с голоду в кулак свищете, — Ирина даже бровью не пошевельнет и сидит неподвижно, со злою улыбкою на сумрачном лице; а родителям
ее одна эта улыбка горше всяких упреков, и чувствуют они себя виноватыми, без вины виноватыми перед этим существом, которому как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение.
Казалось, теки река тут
же под окном, бросился бы он в
нее с ужасом, но без сожаления.
Через несколько минут
она возвратилась вместе с младшею сестрой, опять взглянула на него тем
же долгим и кротким взглядом и усадила его возле себя…
Вечером того
же дня
она несколько раз принималась извиняться перед ним в том, что не умела оценить его до сих пор, уверяла его, что
она теперь совсем другая стала, удивила его внезапною республиканскою выходкой (он в то время благоговел перед Робеспьером и не дерзал громко осуждать Марата), а неделю спустя он уже знал, что
она его полюбила.
— У вас нет перчаток, — с расстановкою проговорила
она и тотчас
же прибавила: — фи! какой вы… студент!
Благословив на ночь оставшихся детей и облачившись в меховые одежды, князь и княгиня направились к крыльцу; Ирина в жиденьком коротеньком салопчике, — уж как
же ненавидела
она этот салопчик! молча последовала за ними.
На другой день, часу в первом, Литвиное отправился к Осининым. Он застал дома одного князя, который тотчас
же ему объявил, что у Ирины болит голова, что
она лежит в постели и не встанет до вечера, что, впрочем, такое расстройство нимало не удивительно после первого бала.
— С'est tres naturel, vous savez, dans les jeunes filles, — прибавил он по-французски, что несколько поразило Литвинова, который в то
же мгновение заметил, что на князе был не шлафрок, как обыкновенно, а сюртук. — И притом, продолжал Осинин, — как
ей было не занемочь после вчерашних происшествий!
Она,
она меня не стоит… Вот как! (Он горько усмехнулся.)
Она сама не знала, какая в
ней таилась сила, ну, а убедившись в
ее действии на бале, как
же ей было остановиться на ничтожном студенте… Все это понятно".
Ее тонкий стан развился и расцвел, очертания некогда сжатых плеч напоминали теперь богинь, выступающих на потолках старинных итальянских дворцов. Но глаза остались те
же, и Литвинову показалось, что они глядели на него так
же, как и тогда, в том небольшом московском домике.
Ратмиров поднес батистовый платок к носу и грациозно умолк; снисходительный генерал повторил:"Шалун! Шалун!"А"Вогis"обратился к даме, кривлявшейся в пустом пространстве, и, не понижая голоса, не изменяя даже выражения лица, начал расспрашивать
ее о том, когда
же она"увенчает его пламя", так как он влюблен в
нее изумительно и страдает необыкновенно.
— Ну что, — промолвила
она тем
же холодным тоном, — видели вы графа?
— Отчего
же вы не подошли ко мне? — прошептала
она.
Я протягиваю к вам руку как нищая, поймите
же это, наконец, как нищая… Я милостыни прошу, — прибавила
она вдруг с невольным, неудержимым порывом, — я прошу милостыни, а вы…
— Ну спасибо. Смотрите
же, я привыкла вам верить. Я буду ждать вас сегодня, завтра, я из дому не буду выходить. А теперь я должна вас оставить. Герцогиня идет по аллее…
Она увидала меня, и я не могу не подойти к
ней… До свиданья… Дайте
же мне вашу руку, vite,vite. До свидания.
— Что ж такое?
Она просила меня вас доставить; я и подумал: отчего
же нет? А я действительно
ее приятель.
Она не без хороших качеств: очень добра, то есть щедра, то есть дает другим, что
ей не совсем нужно. Впрочем, ведь вы сами должны знать
ее не хуже меня.
Кельнер принес ему записку:
она была от той
же Ирины.
Выражение благодарности, глубокой и тихой, не сходило с
ее лица: он не мог не сознаться, что именно благодарность выражали эти улыбки, эти взоры, и сам он весь закипал тем
же чувством, и совестно становилось ему, и сладко, и жутко…
И в то
же время
она постоянно как будто хотела сказать:"Ну что? каковы?
— Да что такое? — повторил он и топнул ногой. Он чувствовал себя обиженным, уязвленным, и в то
же время красота этой женщины, так легко и смело стоявшей перед ним, его невольно поражала…
она терзала его.
К утру в душе Литвинова созрело, наконец, решение. Он положил уехать в тот
же день навстречу Татьяне и, в последний раз увидавшись с Ириной, сказать
ей, если нельзя иначе, всю правду — и расстаться с
ней навсегда. Он привел в порядок и уложил свои вещи, дождался двенадцатого часа и отправился к
ней. Но при виде
ее полузавешенных окон сердце в Литвинове так и упало… духа не достало переступить порог гостиницы. Он прошелся несколько раз по Лихтенталевской аллее.
В тот
же вечер он послал записку к Ирине, а на следующее утро он получил от
нее ответ."Днем позже, днем раньше, — писала
она, — это было неизбежно. А я повторяю тебе, что вчера сказала: жизнь моя в твоих руках, делай со мной что хочешь. Я не хочу стеснять твою свободу, но знай, что, если нужно, я все брошу и пойду за тобой на край земли. Мы ведь увидимся завтра? Твоя Ирина".
В числе лиц, собравшихся 18 августа к двенадцати часам на площадку железной дороги, находился и Литвинов. Незадолго перед тем он встретил Ирину:
она сидела в открытой карете с своим мужем и другим, уже пожилым, господином.
Она увидала Литвинова, и он это заметил; что-то темное пробежало по
ее глазам, но
она тотчас
же закрылась от него зонтиком.
Литвинов не стыдился более, он трусил — и в то
же время отчаянная отвага в нем загоралась; взятым, побежденным знакома эта смесь противоположных чувств; небезызвестна
она и вору после первой кражи.
Ничего в нем, по-видимому, не поразило, не смутило Тани:
она так
же ясно и доверчиво смотрела, так
же мило краснела, так
же добродушно смеялась.
Он поспешил кивнуть
ей головой,
она отвечала ему тем
же и опять посмотрела на него вопросительно, не без некоторого напряжения, словно он стоял от
нее гораздо дальше, чем то было на самом деле.
— Ну, — проговорила
она наконец, — у нас, в Дрездене, до такого скандала еще не дошло. Потому все-таки подальше от Парижа. Вы того
же мнения, не правда ли, Григорий Михайлыч?
Татьяна подняла на Потугина свои большие, ясные глаза. Казалось,
она недоумевала, чего хотят от
нее, и зачем Литвинов познакомил
ее, в первый
же день приезда, с этим неизвестным человеком, у которого, впрочем, умное и доброе лицо и который глядит на
нее приветливо и дружелюбно.
Потугин обратился к Татьяне и начал беседовать с
нею тихим и мягким голосом, с ласковым выражением на слегка наклоненном лице; и
она, к собственному изумлению, отвечала ему легко и свободно;
ей было приятно говорить с этим чужим, с незнакомцем, между тем как Литвинов по-прежнему сидел неподвижно, с тою
же неподвижной и нехорошей улыбкой на губах.
— Ну так знай
же, — промолвила
она, — что и я на все готова, что и я не пожалею никого и ничего.
— Ну да, я был у
ней. Что
же далее?
— Нет, — промолвила
она, — вам надобно правду говорить. Я знала, я знаю, что вы меня любите, вот отчего я решилась… — И тут
же рассказала ему все.
Литвинов велел принести чаю, но поболтать хорошенько не удалось. Он чувствовал постоянное угрызение совести; что бы он ни говорил, ему все казалось, что он лжет и что Татьяна догадывается. А между тем в
ней не замечалось перемены;
она так
же непринужденно держалась… только взор
ее ни разу не останавливался на Литвинове, а как-то снисходительно и пугливо скользил по нем — и бледнее
она была обыкновенного.
Литвинов вышел на улицу как отуманенный, как оглушенный; что-то темное и тяжелое внедрилось в самую глубь его сердца; подобное ощущение должен испытать человек, зарезавший другого, и между тем легко ему становилось, как будто он сбросил, наконец, ненавистную ношу. Великодушие Татьяны его уничтожило, он живо чувствовал все, что он терял… И что
же? К раскаянию его примешивалась досада; он стремился к Ирине как к единственно оставшемуся убежищу — и злился на
нее.
— Ну… и что
же она? Согласна?
Куда
же ты? — продолжала
она тем
же шепотом, — останься, он уже и так тебя подозревает.
Его встретила Капитолина Марковна. С первого взгляда на
нее он уже знал, что
ей все было известно: глаза бедной девицы опухли от слез, и окаймленное взбитыми белыми локонами покрасневшее лицо выражало испуг и тоску негодования, горя и безграничного изумления.
Она устремилась было к Литвинову, но тут
же остановилась и, закусив трепетавшие губы, глядела на него так, как будто и умолить его хотела, и убить, и увериться, что все это сон, безумие, невозможное дело, не правда ли?
Давно ли вы писали
ей самые нежные письма? Да и, наконец, разве честный человек так может поступать? Я, вы знаете, женщина без всяких предрассудков, esrit fort, я и Тане дала такое
же воспитание, у
ней тоже свободная душа…
Она сидела у себя в кабинете, когда Литвинов вошел к
ней. Его ввела та
же тринадцатилетняя девочка, которая накануне караулила его на лестнице. На столе перед Ириной стоял раскрытый полукруглый картон с кружевами;
она рассеянно перебирала их одною рукой, в другой
она держала письмо Литвинова.
Она только что перестала плакать: ресницы
ее смокли и веки припухли: на щеках виднелись следы неотертых слез. Литвинов остановился на пороге:
она не заметила его входа.
— Подойди сюда, сядь, — сказала
она, — дай мне руку. Ну, да, я плакала… Чему
же ты удивляешься? Разве это легко? —
Она опять указала на письмо.
— Куда
же мы поедем? — шепнула
она.
Литвинов чрезвычайно сердился на самого себя за подобные неуместные воспоминаиия и тут
же, вспомнив Татьяну,
ее внезапный отъезд, все это горе, и страдание, и стыд, слишком глубоко почувствовал, что дело он затеял нешуточное и как он был прав, когда говорил Ирине, что для самой его чести другого исхода не оставалось…
Жить в
ее близости, посещать
ее, делить с
ней развращенную меланхолию модной дамы, которая и тяготится и скучает светом, а вне его круга существовать не может, быть домашним другом
ее и, разумеется, его превосходительства… пока… пока минет каприз и приятель-плебей потеряет свою пикантность и тот
же тучный генерал или господин Фиников его заменит — вот это возможно, и приятно, и, пожалуй, полезно… говорит
же она о полезном применении моих талантов! — а тот умысел несбыточен! несбыточен…"В душе Литвинова поднимались, как мгновенные удары ветра перед грозой, внезапные, бешеные порывы…
А перед Татьяной виновата не
она, виноват он, один он, Литвинов, и не имеет он права стряхивать с себя ту ответственность, которую железным ярмом на него наложила его вина… Все так; но что
же теперь оставалось делать?