Неточные совпадения
Оркестр в павильоне играл то попурри из"Травиаты", то вальс Штрауса, то"Скажите ей", российский романс, положенный на инструменты услужливым капельмейстером; в игорных залах, вокруг зеленых столов, теснились те же
всем знакомые фигуры, с тем же тупым и жадным,
не то изумленным,
не то озлобленным, в сущности хищным выражением, которое придает каждым, даже самым аристократическим чертам картежная лихорадка; тот же тучноватый и чрезвычайно щегольски одетый помещик из Тамбова, с тою же непостижимою, судорожною поспешностью, выпуча глаза, ложась грудью на стол и
не обращая внимания на холодные усмешки самих"крупиэ", в самое мгновенье возгласа"Riеn nе vа рlus!"рассыпал вспотевшею рукою по
всем четвероугольникам рулетки золотые кружки луидоров и тем самым лишал себя всякой возможности что-нибудь выиграть даже в случае удачи, что нисколько
не мешало ему, в тот же вечер, с сочувственным негодованием поддакивать князю Коко, одному из известных предводителей дворянской оппозиции, тому князю Коко, который в Париже, в салоне принцессы Матильды, в присутствии императора, так хорошо сказал:"Маdате, lе principe de la propriete est profondement ebranle en Russie".
Тут был граф Х., наш несравненный дилетант, глубокая музыкальная натура, который так божественно"сказывает"романсы, а в сущности, двух нот разобрать
не может,
не тыкая вкось и вкривь указательным пальцем по клавишам, и поет
не то как плохой цыган,
не то как парижский коафер; тут был и наш восхитительный барон Z., этот мастер на
все руки: и литератор, и администратор, и оратор, и шулер; тут был и князь Т., друг религии и народа, составивший себе во время оно, в блаженную эпоху откупа, громадное состояние продажей сивухи, подмешанной дурманом; и блестящий генерал О. О… который что-то покорил, кого-то усмирил и вот, однако,
не знает, куда деться и чем себя зарекомендовать и Р. Р., забавный толстяк, который считает себя очень больным и очень умным человеком, а здоров как бык и глуп как пень…
Подражая примеру графини, и княгиня Вabette, та самая, у которой на руках умер Шопен (в Европе считают около тысячи дам, на руках которых он испустил дух), и княгиня Аnnеttе, которая
всем бы взяла, если бы по временам, внезапно, как запах капусты среди тончайшей амбры,
не проскакивала в ней простая деревенская прачка; и княгиня Расhеtte, с которою случилось такое несчастие: муж ее попал на видное место и вдруг, Dieu sait pourquoi, прибил градского голову и украл двадцать тысяч рублей серебром казенных денег; и смешливая княжна Зизи, и слезливая княжна Зозо —
все они оставляли в стороне своих земляков, немилостиво обходились с ними…
По ее милости он стал и одеваться опрятно, и держаться прилично, и браниться бросил; стал уважать ученых и ученость, хотя, конечно, ни одной книги в руки
не брал, и всячески старался
не уронить себя: даже ходить стал тише и говорил расслабленным голосом,
все больше о предметах возвышенных, что ему стоило трудов немалых.
А потому он в Бадене, что тетка Татьяны, ее воспитавшая, Капитолина Марковна Шестова, старая девица пятидесяти пяти лет, добродушнейшая и честнейшая чудачка, свободная душа,
вся горящая огнем самопожертвования и самоотвержения; esprit fort (она Штрауса читала — правда, тихонько от племянницы) и демократка, заклятая противница большого света и аристократии,
не могла устоять против соблазна хотя разочек взглянуть на самый этот большой свет в таком модном месте, каков Баден…
Я решительно благоговею перед этим человеком! Да
не я один,
все сподряд благоговеют. Какое он теперь сочинение пишет, о…о…о!..
— Нет,
не читал, и это даже тайна, которую
не следует разглашать; но от Губарева
всего можно ожидать
всего!
Ворошилов, который
все еще продолжал стоять неподвижно и стройно, сохраняя прежнее, несколько горделивое достоинство осанки, знаменательно опустил глаза, нахмурился и промычал что-то сквозь зубы… но
не отказался; а Литвинов подумал:"Что же! проделаем и это, благо время есть".
С каждым мгновением он становился
все речистей,
все бойчей, благо никто его
не прерывал: он словно читал диссертацию или лекцию.
То он вел речь о роли кельтийского племени в истории, то его уносило в древний мир, и он рассуждал об эгинских мраморах, напряженно толковал о жившем до Фидиаса ваятеле Онатасе, который, однако, превращался у него в Ионатана и тем на миг наводил на
все его рассуждение
не то библейский,
не то американский колорит; то он вдруг перескакивал в политическую экономию и называл Бастиа дураком и деревяшкой,"
не хуже Адама Смита и
всех физиократов…"–"Физиократов! — прошептал ему вслед Бамбаев…
"И
все это разом, безо всякого повода, перед чужими, в кофейной, размышлял Литвинов, глядя на белокурые волосы, светлые глаза, белые зубы своего нового знакомца (особенно смущали его эти крупные сахарные зубы да еще эти руки с их неладным размахом), — и
не улыбнется ни разу; а со
всем тем, должно быть, добрый малый и крайне неопытный…"
Минут через пять они
все трое поднимались вверх по лестнице гостиницы, где остановился Степан Николаевич Губарев… Высокая стройная дама в шляпке с короткою черною вуалеткой проворно спускалась с той же лестницы и, увидав Литвинова, внезапно обернулась к нему и остановилась, как бы пораженная изумлением. Лицо ее мгновенно вспыхнуло и потом так же быстро побледнело под частой сеткой кружева; но Литвинов ее
не заметил, и дама проворнее прежнего побежала вниз по широким ступеням.
— Ммм… Эмм… Сверху донизу
все гнило, — заметил Губарев,
не возвышая, впрочем, голоса. — Тут
не казнь… тут нужна… другая мера.
— Про этого барина я достоверно знаю, — продолжал он обыкновенным своим голосом, — что когда Третье отделение его вызывало, он у графини Блазенкрампф в ногах ползал и
все пищал:"Спасите, заступитесь!"А Пеликанов никогда до такой подлости
не унижался.
— Что? Будто вы
не знаете? На Вознесенском проспекте всенародно кричал, что надо, мол,
всех либералов в тюрьму; а то еще к нему приходит старый пансионский товарищ, бедный, разумеется, и говорит:"Можно у тебя пообедать?"А тот ему в ответ:"Нет, нельзя; у меня два графа сегодня обедают… п' шол прочь!"
— Швейные, швейные; надо
всем,
всем женщинам запастись швейными машинами и составлять общества; этак они
все будут хлеб себе зарабатывать и вдруг независимы станут. Иначе они никак освободиться
не могут. Это важный, важный социальный вопрос. У нас такой об этом был спор с Болеславом Стадницким. Болеслав Стадницкий чудная натура, но смотрит на эти вещи ужасно легкомысленно.
Все смеется… Дурак!
—
Все будут в свое время потребованы к отчету, со
всех взыщется, медленно,
не то наставническим,
не те пророческим тоном произнес Губарев.
Разве вы
не видите, к чему это
все ведет?
— Губаревым внезапно овладело какое-то тяжелое, почти злобное волнение; он даже побурел в лице и усиленно дышал, но
все не поднимал глаз и продолжал жевать бороду.
Пришло несколько офицерчиков, выскочивших на коротенький отпуск в Европу и обрадовавшихся случаю, конечно, осторожно и
не выпуская из головы задней мысли о полковом командире, побаловаться с умными и немножко даже опасными людьми; прибежали двое жиденьких студентиков из Гейдельберга — один
все презрительно оглядывался, другой хохотал судорожно… обоим было очень неловко; вслед за ними втерся французик, так называемый п' ти женом грязненький, бедненький, глупенький… он славился между своими товарищами, коммивояжерами, тем, что в него влюблялись русские графини, сам же он больше помышлял о даровом ужине; явился, наконец, Тит Биндасов, с виду шумный бурш, а в сущности, кулак и выжига, по речам террорист, по призванию квартальный, друг российских купчих и парижских лореток, лысый, беззубый, пьяный; явился он весьма красный и дрянной, уверяя, что спустил последнюю копейку этому"шельмецу Беназету", а на деле он выиграл шестнадцать гульденов…
Случалось
не раз, что трое, четверо кричали вместе в течение десяти минут, и
все были довольны и понимали.
Пищалкин говорил тоже о будущности России, об откупе, о значении национальностей и о том, что он больше
всего ненавидит пошлое; Ворошилова вдруг прорвало: единым духом, чуть
не захлебываясь, он назвал Дрепера, Фирхова, г-на Шелгунова, Биша, Гельмгольца, Стара, Стура, Реймонта, Иоганна Миллера — физиолога, Иоганна Миллера — историка, очевидно смешивая их, Тэна, Ренана, г-на Щапова, а потом Томаса Наша, Пиля, Грина…
Один офицерчик под шумок ругнул русскую литературу, другой привел стишки из"Искры", а Тит Биндасов поступил еще проще: объявил, что
всем бы этим мошенникам зубы надо повышибать — и баста!
не определяя, впрочем, кто, собственно, были эти мошенники.
В течение
всего вечера господин этот
не разевал рта, а теперь, подсев к Литвинову и сняв шляпу, глядел на него дружелюбным и несколько смущенным взглядом.
Литвинов с удвоенным вниманием посмотрел на это последнее изо
всех тех новых лиц, с которыми ему в тот день пришлось столкнуться, и тотчас же подумал:"Этот
не то, что те".
— Так я
не беспокою вас? — повторил он мягким, немного сиплым и слабым голосом, который как нельзя лучше шел ко
всей его фигуре.
И заметьте, что, собственно, я нисколько
не намерен обвинять их; скажу более, они
все… то есть почти
все, прекрасные люди.
У господина Бамбаева, вашего приятеля, сердце чудное; правда, у него, как у поэта Языкова, который, говорят, воспевал разгул, сидя за книгой и кушая воду, — восторг, собственно, ни на что
не обращенный, но
все же восторг; и господин Ворошилов тоже добрейший; он, как
все люди его школы, люди золотой доски, точно на ординарцы прислан к науке, к цивилизации, и даже молчит фразисто, но он еще так молод!
Да, да,
все это люди отличные, а в результате ничего
не выходит; припасы первый сорт, а блюдо хоть в рот
не бери.
— Да, да, — начал он снова, с особым, ему свойственным,
не болезненным, но унылым юмором, — это
все очень, странно-с.
— Скажите, пожалуйста, — спросил Литвинов, — чему вы приписываете несомненное влияние Губарева на
всех его окружающих?
Не дарованиям,
не способностям же его?
Она целых пять лет простояла в сарае безо всякой пользы, пока ее
не заменила деревянная американская — гораздо более подходящая к нашему быту и к нашим привычкам, как вообще
все американские машины.
Весь вопрос в том — крепка ли натура? а наша натура — ничего, выдержит:-не в таких была передрягах.
Да-с, да-с, я западник, я предан Европе; то есть, говоря точнее, я предан образованности, той самой образованности, над которою так мило у нас теперь потешаются, — цивилизации, — да, да, это слово еще лучше, и люблю ее
всем сердцем, и верю в нее, и другой веры у меня нет и
не будет.
Что ж, по-вашему, лучше, как у нас: чиноначалие и безурядица? И притом, разве
все эти фразы, от которых так много пьянеет молодых голов: презренная буржуазия, souverainite du peuple, право на работу, — разве они тоже
не общие места? А что до любви, неразлучной с ненавистью.
Я сам
не оптимист, и
все человеческое,
вся наша жизнь,
вся эта комедия с трагическим концом
не представляется мне в розовом свете; но зачем навязывать именно Западу то, что, быть может, коренится в самой нашей человеческой сути?
А главное: этот запах, неотступный, неотвязный, сладкий, тяжелый запах
не давал ему покоя, и
все сильней и сильней разливался в темноте, и
все настойчивее напоминал ему что-то, чего он никак уловить
не мог…
Забеднял,"захудал"их род —
не поднялся ни при Петре, ни при Екатерине и,
все мельчая и понижаясь, считал уже частных управляющих, начальников винных контор и квартальных надзирателей в числе своих членов.
Княгиня
не могла переварить этот афронт; да и сама Ирина
не простила начальнице ее несправедливости; она уже заранее мечтала о том, как на виду
всех, привлекая всеобщее внимание, она встанет, скажет свою речь, и как Москва потом заговорит о ней…
Бывало, при какой-нибудь уже слишком унизительной сцене: лавочник ли придет и станет кричать на
весь двор, что ему уж надоело таскаться за своими же деньгами, собственные ли люди примутся в глаза бранить своих господ, что вы, мол, за князья, коли сами с голоду в кулак свищете, — Ирина даже бровью
не пошевельнет и сидит неподвижно, со злою улыбкою на сумрачном лице; а родителям ее одна эта улыбка горше всяких упреков, и чувствуют они себя виноватыми, без вины виноватыми перед этим существом, которому как будто с самого рождения дано было право на богатство, на роскошь, на поклонение.
Литвинов влюбился в Ирину, как только увидал ее (он был
всего тремя годами старше ее), и долгое время
не мог добиться
не только взаимности, но и внимания.
Чуть
не сошел с ума от тоски и скуки,
весь исхудалый, больной, вернулся он к Осининым…
Она уже несколько дней
не говорила с ним вовсе, да и ни с кем она
не говорила;
все сидела, подпершись руками, словно недоумевала, и лишь изредка медленно осматривалась кругом.
Она тотчас подала ему обе свои, потом улыбнулась, вспыхнула
вся, отвернулась и,
не переставая улыбаться, вышла из комнаты…
Да; он долго помнил тот первый день… но
не забыл он также и последующих — тех дней, когда, еще силясь сомневаться и боясь поверить, он с замираниями восторга, чуть
не испуга, видел ясно, как нарождалось, росло и, неотразимо захватывая
все перед собою, нахлынуло, наконец, неожиданное счастье.
Ирина стала вдруг повадлива как овечка, мягка как шелк и бесконечно добра; принялась давать уроки своим младшим сестрам —
не на фортепьяно, — она
не была музыкантшей — но во французском языке, в английском; читала с ними их учебники, входила в хозяйство;
все ее забавляло,
все занимало ее; она то болтала без умолку, то погружалась в безмолвное умиление; строила различные планы, пускалась в нескончаемые предположения о том, что она будет делать, когда выйдст замуж за Литвинова (они нисколько
не сомневались в том, что брак их состоится), как они станут вдвоем…
Ей особенно хотелось оставить поскорее Москву, и когда Литвинов представлял ей, что он еще
не кончил курса в университете, она каждый раз, подумав немного, возражала, что можно доучиться в Берлине или… там где-нибудь. Ирина мало стеснялась в выражении чувств своих, а потому для князя и княгини расположение ее к Литвинову оставалось тайной недолго. Обрадоваться они
не обрадовались, но, сообразив
все обстоятельства,
не сочли нужным наложить тотчас свое"vetо". Состояние Литвинова было порядочное…
"Ну, конечно, фамилия, отвечал князь, — да
все ж он
не разночинец, а главное: ведь Ирина
не послушается нас.
Так дни неслись, проходили недели, и хотя никаких еще
не произошло формальных объяснений, хотя Литвинов
все еще медлил с своим запросом, конечно,
не по собственному желанию, а в ожидании повеления от Ирины (она как-то раз заметила, что мы-де оба смешно молоды, надо хоть несколько недель еще к нашим годам прибавить), но уже
все подвигалось к развязке, и ближайшее будущее обозначалось ясней и ясней, как вдруг совершилось событие, рассеявшее, как легкую дорожную пыль,
все те предположения и планы.
Не нужно,
не поеду", — отвечала она на
все родительские доводы.