Неточные совпадения
— Зачем вы не сдержали своего слова? —
сказала она. — Я вам показала кантату Христофора Федорыча под
тем условием, чтоб вы не говорили ему о ней.
— Послушайте, —
сказал он, — не будемте больше говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что хотите, называйте меня даже эгоистом — так и быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно
то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
— Как подумаешь, сколько времени не видались, — мечтательно промолвила Марья Дмитриевна. — Вы откуда теперь? Где вы оставили…
то есть я хотела
сказать, — торопливо подхватила она, — я хотела
сказать, надолго ли вы к нам?
Сверх
того, Глафира завидовала брату; он так был образован, так хорошо говорил по-французски, с парижским выговором, а она едва умела
сказать «бонжур» да «коман ву порте ву?».
Что же касается до жены Ивана Петровича,
то Петр Андреич сначала и слышать о ней не хотел и даже в ответ на письмо Пестова, в котором
тот упоминал о его невестке, велел ему
сказать, что он никакой якобы своей невестки не ведает, а что законами воспрещается держать беглых девок, о чем он считает долгом его предупредить; но потом, узнав о рождении внука, смягчился, приказал под рукой осведомиться о здоровье родительницы и послал ей, тоже будто не от себя, немного денег.
— Извините, пожалуйста, — проговорил Лаврецкий, — я… я не
то хотел
сказать, я пришел проститься с вами, я через час еду в деревню.
— А ты себя вправь! на
то ты человек, ты мужчина; энергии тебе не занимать стать! Но как бы
то ни было, разве можно, разве позволительно — частный, так
сказать, факт возводить в общий закон, в непреложное правило?
— Вишь, чего захотел! Это я тебе не
скажу, брат; это всякий сам должен знать, — возражал с иронией Демосфен. — Помещик, дворянин — и не знает, что делать! Веры нет, а
то бы знал; веры нет — и нет откровения.
Лаврецкий подвез старика к его домику:
тот вылез, достал свой чемодан и, не протягивая своему приятелю руки (он держал чемодан обеими руками перед грудью), не глядя даже на него,
сказал ему по-русски: «Прощайте-с!» — «Прощайте», — повторил Лаврецкий и велел кучеру ехать к себе на квартиру.
Паншин начал с комплиментов Лаврецкому, с описания восторга, с которым, по его словам, все семейство Марьи Дмитриевны отзывалось о Васильевском, и потом, по обыкновению своему, ловко перейдя к самому себе, начал говорить о своих занятиях, о воззрениях своих на жизнь, на свет и на службу;
сказал слова два о будущности России, о
том, как следует губернаторов в руках держать; тут же весело подтрунил над самим собою и прибавил, что, между прочим, ему в Петербурге поручили «de populariser l’idée du cadastre».
Он бы тотчас ушел, если б не Лиза: ему хотелось
сказать ей два слова наедине, но он долго не мог улучить удобное мгновенье и довольствовался
тем, что с тайной радостью следил за нею взором; никогда ее лицо не казалось ему благородней и милей.
— Вы
то же самое и в
тех же самых выражениях
сказали мне четвертого дня. Я желаю знать, любите ли вы его
тем сильным, страстным чувством, которое мы привыкли называть любовью?
— Об одном только прошу я вас, — промолвил он, возвращаясь к Лизе, — не решайтесь тотчас, подождите, подумайте о
том, что я вам
сказал. Если б даже вы не поверили мне, если б вы решились на брак по рассудку, — и в таком случае не за господина Паншина вам выходить: он не может быть вашим мужем… Не правда ли, вы обещаетесь мне не спешить?
Друг другу они ничего не
сказали, даже глаза их редко встречались; но оба они поняли, что тесно сошлись в этот вечер, поняли, что и любят и не любят одно и
то же.
Лаврецкий проворно вбежал наверх, вошел в комнату и хотел было броситься к Лемму; но
тот повелительно указал ему на стул, отрывисто
сказал по-русски: «Садитесь и слушить»; сам сел за фортепьяно, гордо и строго взглянул кругом и заиграл.
Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти у ног своих; она не знала, как ей быть: и руку-то свою она у ней отнять хотела, и усадить-то ее она желала, и
сказать ей что-нибудь ласковое; она кончила
тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну в гладкий и пахучий лоб.
Выражение лица Варвары Павловны, когда она
сказала это последнее слово, ее хитрая улыбка, холодный и в
то же время мягкий взгляд, движение ее рук и плечей, самое ее платье, все ее существо — возбудили такое чувство отвращения в Лизе, что она ничего не могла ей ответить и через силу протянула ей руку.
Паншин возражал ей; она с ним не соглашалась… но, странное дело! — в
то самое время, как из уст ее исходили слова осуждения, часто сурового, звук этих слов ласкал и нежил, и глаза ее говорили… что именно говорили эти прелестные глаза — трудно было
сказать; но
то были не строгие, не ясные и сладкие речи.
— Шурочка, — воскликнула вдруг Марфа Тимофеевна, — поди-ка
скажи Лизавете Михайловне —
то есть нет, спроси у ней… ведь она внизу?
— Ну да,
то есть я хотела
сказать: она ко мне приехала и я приняла ее; вот о чем я хочу теперь объясниться с вами, Федор Иваныч. Я, слава богу, заслужила, могу
сказать, всеобщее уважение и ничего неприличного ни за что на свете не сделаю. Хоть я и предвидела, что это будет вам неприятно, однако я не решилась отказать ей, Федор Иваныч, она мне родственница — по вас: войдите в мое положение, какое же я имела право отказать ей от дома, — согласитесь?
— Я понимаю ваше положение, —
сказала она ему, — и он, по выражению ее умных глаз, мог заключить, что она понимала его положение вполне, — но вы отдадите мне хоть
ту справедливость, что со мной легко живется; я не стану вам навязываться, стеснять вас; я хотела обеспечить будущность Ады; больше мне ничего не нужно.
— Слушай, Лизочка, что я тебе
скажу, — промолвила вдруг Марфа Тимофеевна, усаживая Лизу подле себя на кровати и поправляя
то ее волосы,
то косынку. — Это тебе только так сгоряча кажется, что горю твоему пособить нельзя. Эх, душа моя, на одну смерть лекарства нет! Ты только вот
скажи себе: «Не поддамся, мол, я, ну его!» — и сама потом как диву дашься, как оно скоро, хорошо проходит. Ты только потерпи.
«Она больна, бредит, — думала она, — надо послать за доктором, да за каким? Гедеоновский намедни хвалил какого-то; он все врет — а может быть, на этот раз и правду
сказал». Но когда она убедилась, что Лиза не больна и не бредит, когда на все ее возражения Лиза постоянно отвечала одним и
тем же, Марфа Тимофеевна испугалась и опечалилась не на шутку.
Неточные совпадения
Хлестаков.
Скажите, взрослых! А как они… как они
того?..
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо
скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не
те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что
тот самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь
скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Аммос Федорович. Но
скажите, пожалуйста, Антон Антонович, каким образом все это началось, постепенный ход всего,
то есть, дела.
Осип (выходит и говорит за сценой).Эй, послушай, брат! Отнесешь письмо на почту, и
скажи почтмейстеру, чтоб он принял без денег; да
скажи, чтоб сейчас привели к барину самую лучшую тройку, курьерскую; а прогону,
скажи, барин не плотит: прогон, мол,
скажи, казенный. Да чтоб все живее, а не
то, мол, барин сердится. Стой, еще письмо не готово.