Неточные совпадения
— Да, он ручки у тебя все лижет. По-французски не говорит, — эка беда!
Я сама не сильна во французском «диалехте». Лучше бы он ни по-каковски не говорил: не лгал бы. Да вот он, кстати, легок на помине, — прибавила Марфа Тимофеевна, глянув на улицу. — Вон он шагает, твой приятный человек. Экой длинный, словно аист!
— А тому назначается, — возразила она, — кто никогда не сплетничает, не хитрит и не сочиняет, если только есть на свете такой человек. Федю
я знаю хорошо; он только тем и виноват, что баловал жену. Ну, да и женился он
по любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, — прибавила старушка, косвенно взглянув на Марью Дмитриевну и вставая. — А ты теперь, мой батюшка, на ком угодно зубки точи, хоть на
мне;
я уйду, мешать не буду. — И Марфа Тимофеевна удалилась.
— Очень, очень жалко, — проговорила Марья Дмитриевна. — По-родственному, ведь он
мне, Сергей Петрович, вы знаете, внучатный племянник.
— Вы правы, Лизавета Михайловна, — промолвил он. — Всему виною — моя вечная необдуманность. Нет, не возражайте
мне;
я себя хорошо знаю. Много зла
мне наделала моя необдуманность.
По ее милости
я прослыл за эгоиста.
— Знаю, знаю, что вы хотите сказать, — перебил ее Паншин и снова пробежал пальцами
по клавишам, — за ноты, за книги, которые
я вам приношу, за плохие рисунки, которыми
я украшаю ваш альбом, и так далее, и так далее.
Я могу все это делать — и все-таки быть эгоистом. Смею думать, что вы не скучаете со
мною и что вы не считаете
меня за дурного человека, но все же вы полагаете, что
я — как, бишь, это сказано? — для красного словца не пожалею ни отца, ни приятеля.
— Христофор Федорыч, послушайте, — сказала она ему по-немецки, провожая его до ворот
по зеленой короткой травке двора, —
я виновата перед вами — простите
меня.
— Так,
мне показалось, что вам не
по себе.
Вы ему ужасно понравились;
я вам скажу
по секрету, mon cher cousin, [Мой дорогой кузен (фр.).] он просто без ума от моей Лизы.
Что касается до
меня,
я во многом изменился, брат: волны жизни упали на мою грудь, — кто, бишь, это сказал? — хотя в важном, существенном
я не изменился;
я по-прежнему верю в добро, в истину; но
я не только верю, —
я верую теперь, да —
я верую, верую.
— Вы думаете?..
По крайней мере
я теперь свободен.
— От нас, от нас, поверьте
мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак
по любви может быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душой! Умоляю вас, не выходите замуж без любви,
по чувству долга, отреченья, что ли… Это то же безверие, тот же расчет, — и еще худший. Поверьте
мне —
я имею право это говорить:
я дорого заплатил за это право. И если ваш бог…
— Об одном только прошу
я вас, — промолвил он, возвращаясь к Лизе, — не решайтесь тотчас, подождите, подумайте о том, что
я вам сказал. Если б даже вы не поверили
мне, если б вы решились на брак
по рассудку, — и в таком случае не за господина Паншина вам выходить: он не может быть вашим мужем… Не правда ли, вы обещаетесь
мне не спешить?
— Правду говорят, — начала она, — что сердце людское исполнено противоречий. Ваш пример должен был испугать
меня, сделать
меня недоверчивой к бракам
по любви, а
я…
— Это очень похвально, бесспорно, — возразил Паншин, — и
мне сказывали, что вы уже большие сделали успехи
по этой части; но согласитесь, что не всякий способен на такого рода занятия…
Старик бросил на него орлиный взор, постучал рукой
по груди и, проговорив, не спеша, на родном своем языке: «Это
я сделал, ибо
я великий музыкант», — снова сыграл свою чудную композицию.
— Теодор, не прогоняйте
меня! — сказала она по-французски, и голос ее как ножом резанул его
по сердцу.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор,
я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более,
я преступница; но вы выслушайте
меня; раскаяние
меня мучит,
я стала самой себе в тягость,
я не могла более переносить мое положение; сколько раз
я думала обратиться к вам, но
я боялась вашего гнева;
я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade,
я была так больна, — прибавила она и провела рукой
по лбу и
по щеке, —
я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти,
я покинула все; не останавливаясь, день и ночь спешила
я сюда;
я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но
я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам;
я узнала ваш адрес в Москве.
Она устала — вы ее увидите: она
по крайней мере перед вами не виновата, а
я так несчастна, так несчастна! — воскликнула г-жа Лаврецкая и залилась слезами.
— Послушайте, сударыня, — начал он наконец, тяжело дыша и
по временам стискивая зубы, — нам нечего притворяться друг перед другом;
я вашему раскаянию не верю; да если бы оно и было искренно, сойтись снова с вами, жить с вами —
мне невозможно.
—
Я вам уже сказала, — промолвила она, нервически подергивая губами, — что
я на все буду согласна, что бы вам ни угодно было сделать со
мной; на этот раз остается
мне спросить у вас: позволите ли вы
мне по крайней мере поблагодарить вас за ваше великодушие?
—
Я знаю,
я еще ничем не заслужила своего прощения; могу ли
я надеяться
по крайней мере, что со временем…
—
Я не хотел пойти
по избитой дороге, — проговорил он глухо, —
я хотел найти себе подругу
по влечению сердца; но, видно, этому не должно быть. Прощай, мечта! — Он глубоко поклонился Лизе и вернулся в дом.
— Пить не могу: зубы себе последние выбью. Какой тут Паншин? К чему тут Паншин? А ты лучше
мне скажи, кто тебя научил свидания
по ночам назначать, а, мать моя?
А что ты Паншина с носом отослала, за это ты у
меня молодец; только не сиди ты
по ночам с этой козьей породой, с мужчинами; не сокрушай ты
меня, старуху!
— Благодарствуйте, тетушка, — начала она тронутым и тихим голосом по-русски, — благодарствуйте;
я не надеялась на такое снисхожденье с вашей стороны; вы добры, как ангел.
— Очень, очень вам благодарна, моя милая. Родных никогда забывать не следует. А знаете ли,
я удивляюсь, как вы хорошо говорите по-русски. C’est étonnant. [то удивительно (фр.).]
—
Я давно не играла, — возразила Варвара Павловна, немедленно садясь за фортепьяно, и бойко пробежала пальцами
по клавишам. — Прикажете?
— Необыкновенно! — подтвердила Марья Дмитриевна. — Ну, Варвара Павловна, признаюсь, — промолвила она, в первый раз называя ее
по имени, — удивили вы
меня: вам хоть бы концерты давать. Здесь у нас есть музыкант, старик, из немцев, чудак, очень ученый; он Лизе уроки дает; тот просто от вас с ума сойдет.
— Да, ведь она на все руки. Шурочка,
я вижу, тебе
по саду бегать хочется. Ступай.
— Дайте
мне по крайней мере этот платок.
— Ну да, то есть
я хотела сказать: она ко
мне приехала и
я приняла ее; вот о чем
я хочу теперь объясниться с вами, Федор Иваныч.
Я, слава богу, заслужила, могу сказать, всеобщее уважение и ничего неприличного ни за что на свете не сделаю. Хоть
я и предвидела, что это будет вам неприятно, однако
я не решилась отказать ей, Федор Иваныч, она
мне родственница —
по вас: войдите в мое положение, какое же
я имела право отказать ей от дома, — согласитесь?
— А потом, что это у вас за ангелочек эта Адочка, что за прелесть! Как она мила, какая умненькая; по-французски как говорит; и по-русски понимает —
меня тетенькой назвала. И знаете ли, этак чтобы дичиться, как все почти дети в ее годы дичатся, — совсем этого нет. На вас так похожа, Федор Иваныч, что ужас. Глаза, брови… ну вы, как есть — вы.
Я маленьких таких детей не очень люблю, признаться; но в вашу дочку просто влюбилась.
Слезы закапали
по щекам Марьи Дмитриевны; она не утирала их: она любила плакать. Лаврецкий сидел как на угольях. «Боже мой, — думал он, — что же это за пытка, что за день
мне выдался сегодня!»
—
Я понимаю ваше положение, — сказала она ему, — и он,
по выражению ее умных глаз, мог заключить, что она понимала его положение вполне, — но вы отдадите
мне хоть ту справедливость, что со
мной легко живется;
я не стану вам навязываться, стеснять вас;
я хотела обеспечить будущность Ады; больше
мне ничего не нужно.
Дай
мне по крайней мере умереть спокойно, а там делай, что хочешь.