Неточные совпадения
— Лета ихние! Что делать-с! — заметил Гедеоновский. — Вот они изволят говорить: кто
не хитрит. Да кто нонеча
не хитрит? Век уж такой. Один мой приятель, препочтенный и, доложу вам,
не малого чина человек, говаривал: что нонеча, мол, курица, и та с хитростью к зерну приближается — все норовит,
как бы сбоку подойти. А
как погляжу я на вас, моя барыня, нрав-то у вас истинно ангельский; пожалуйте-ка мне вашу белоснежную ручку.
—
Как изволите видеть: процветаю. Да и вы, кузина, —
как бы вас
не сглазить, —
не похудели в эти восемь лет.
Марья Дмитриевна приняла вид достойный и несколько обиженный. «А коли так, — подумала она, — мне совершенно все равно; видно, тебе, мой батюшка, все
как с гуся вода; иной
бы с горя исчах, а тебя еще разнесло». Марья Дмитриевна сама с собой
не церемонилась; вслух она говорила изящнее.
Иван воспитывался
не дома, а у богатой старой тетки, княжны Кубенской: она назначила его своим наследником (без этого отец
бы его
не отпустил); одевала его,
как куклу, нанимала ему всякого рода учителей, приставила к нему гувернера, француза, бывшего аббата, ученика Жан-Жака Руссо, некоего m-r Courtin de Vaucelles, ловкого и тонкого проныру, самую,
как она выражалась, fine fleur [Самый цвет (фр.).] эмиграции, — и кончила тем, что чуть
не семидесяти лет вышла замуж за этого финь-флёра: перевела на его имя все свое состояние и вскоре потом, разрумяненная, раздушенная амброй a la Richelieu, [На манер Ришелье (фр.).] окруженная арапчонками, тонконогими собачками и крикливыми попугаями, умерла на шелковом кривом диванчике времен Людовика XV, с эмалевой табакеркой работы Петито в руках, — и умерла, оставленная мужем: вкрадчивый господин Куртен предпочел удалиться в Париж с ее деньгами.
«Молчи!
не смей! — твердил Петр Андреич всякий раз жене,
как только та пыталась склонить его на милость, — ему, щенку, должно вечно за меня бога молить, что я клятвы на него
не положил; покойный батюшка из собственных рук убил
бы его, негодного, и хорошо
бы сделал».
Глафира еще при жизни матери успела понемногу забрать весь дом в руки: все, начиная с отца, ей покорялись; без ее разрешения куска сахару
не выдавалось; она скорее согласилась
бы умереть, чем поделиться властью с другой хозяйкой, — и
какою еще хозяйкой!
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя
как бы дома; притом от всего ее пленительного тела, от улыбавшихся глаз, от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук, от легкой и в то же время
как бы усталой походки, от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, — веяло неуловимой,
как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало
не робость.
Если
бы она располагала основаться в Лавриках, она
бы все в них переделала, начиная, разумеется, с дома; но мысль остаться в этом степном захолустье ни на миг
не приходила ей в голову; она жила в нем,
как в палатке, кротко перенося все неудобства и забавно подтрунивая над ними.
Ямщик повернул к воротам, остановил лошадей; лакей Лаврецкого приподнялся на козлах и,
как бы готовясь соскочить, закричал: «Гей!» Раздался сиплый, глухой лай, но даже собаки
не показалось; лакей снова приготовился соскочить и снова закричал: «Гей!» Повторился дряхлый лай, и, спустя мгновенье, на двор, неизвестно откуда, выбежал человек в нанковом кафтане, с белой,
как снег, головой; он посмотрел, защищая глаза от солнца, на тарантас, ударил себя вдруг обеими руками по ляжкам, сперва немного заметался на месте, потом бросился отворять ворота.
— Вы такие добрые, — начала она и в то же время подумала: «Да, он, точно, добрый…» — Вы извините меня, я
бы не должна сметь говорить об этом с вами… но
как могли вы… отчего вы расстались с вашей женой?
Пока она соображала,
какой бы назначить день, Лаврецкий подошел к Лизе и, все еще взволнованный, украдкой шепнул ей: «Спасибо, вы добрая девушка; я виноват…» И ее бледное лицо заалелось веселой и стыдливой улыбкой; глаза ее тоже улыбнулись, — она до того мгновенья боялась,
не оскорбила ли она его.
— А ты себя вправь! на то ты человек, ты мужчина; энергии тебе
не занимать стать! Но
как бы то ни было, разве можно, разве позволительно — частный, так сказать, факт возводить в общий закон, в непреложное правило?
Выражения: «Вот что
бы я сделал, если б я был правительством»; «Вы,
как умный человек, тотчас со мной согласитесь», —
не сходили у него с языка.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла в гостиную и села в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела — и обоим стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице. Поговорить с нею,
как бы ему хотелось, он
не мог; оставаться в одной комнате с нею, гостем в числе других гостей, — было тяжело: он решился уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.
Он чувствовал, что в течение трех последних дней он стал глядеть на нее другими глазами; он вспомнил,
как, возвращаясь домой и думая о ней в тиши ночи, он говорил самому себе: «Если
бы!..» Это «если
бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть и
не так,
как он полагал, — но одной его свободы было мало.
Вспомнилось ему,
как в детстве он всякий раз в церкви до тех пор молился, пока
не ощущал у себя на лбу
как бы чьего-то свежего прикосновения; это, думал он тогда, ангел-хранитель принимает меня, кладет на меня печать избрания.
Настроенный вечером и
не желая петь перед Лаврецким, но чувствуя прилив художнических ощущений, он пустился в поэзию: прочел хорошо, но слишком сознательно и с ненужными тонкостями, несколько стихотворений Лермонтова (тогда Пушкин
не успел еще опять войти в моду) — и вдруг,
как бы устыдясь своих излияний, начал, по поводу известной «Думы», укорять и упрекать новейшее поколение; причем
не упустил случая изложить,
как бы он все повернул по-своему, если б власть у него была в руках.
— Ничего, ничего, — с живостью подхватила она, — я знаю, я
не вправе ничего требовать; я
не безумная, поверьте; я
не надеюсь, я
не смею надеяться на ваше прощение; я только осмеливаюсь просить вас, чтобы вы приказали мне, что мне делать, где мне жить? Я,
как рабыня, исполню ваше приказание,
какое бы оно ни было.
«Ну, я
бы не поверил, — подумал он, —
какая была
бы разница?
—
Как бы то ни было — вы все-таки, к сожалению, моя жена.
Не могу же я вас прогнать… и вот что я вам предлагаю. Вы можете сегодня же, если угодно, отправиться в Лаврики, живите там; там, вы знаете, хороший дом; вы будете получать все нужное сверх пенсии… Согласны вы?
Варвара Павловна обладала уменьем легко сходиться со всяким; двух часов
не прошло,
как уже Паншину казалось, что он знает ее век, а Лиза, та самая Лиза, которую он все-таки любил, которой он накануне предлагал руку, — исчезала
как бы в тумане.
— Вы были
бы моей спасительницей, ma tante, — проговорила она печальным голосом, — я
не знаю,
как благодарить вас за все ваши ласки; но я слишком виновата перед Федором Иванычем; он простить меня
не может.
— Ах,
как вам
не стыдно так говорить! Она пела и играла для того только, чтобы сделать мне угодное, потому что я настоятельно ее просила об этом, почти приказывала ей. Я вижу, что ей тяжело, так тяжело; думаю, чем
бы ее развлечь, — да и слышала-то я, что талант у ней такой прекрасный! Помилуйте, Федор Иваныч, она совсем уничтожена, спросите хоть Сергея Петровича; убитая женщина, tout-а-fait, [Окончательно (фр.).] что вы это?
Лаврецкий сам
бы себя
не узнал, если б мог так взглянуть на себя,
как он мысленно взглянул на Лизу.
«Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он, и
не было горечи в его думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам
не придется,
как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди марка; мы хлопотали о том,
как бы уцелеть — и сколько из нас
не уцелело! — а вам надобно дело делать, работать, и благословение нашего брата, старика, будет с вами.