Неточные совпадения
— Кто же без греха, тетушка? Эта слабость в нем
есть, конечно. Сергей Петрович воспитания, конечно, не получил, по-французски не
говорит; но он, воля ваша, приятный человек.
— Это ты, батюшка, оттого
говоришь, что сам женат не
был.
— Женщина женщине розь, Марья Дмитриевна.
Есть, к несчастию, такие — нрава непостоянного… ну, и лета; опять правила не внушены сызмала. (Сергей Петрович достал из кармана клетчатый синий платок и начал его развертывать.) Такие женщины, конечно, бывают. (Сергей Петрович поднес угол платка поочередно к своим глазам.) Но вообще
говоря, если рассудить, то
есть… Пыль в городе необыкновенная, — заключил он.
Впрочем, Паншина и в Петербурге считали дельным чиновником: работа кипела у него в руках; он
говорил о ней шутя, как оно и следует светскому человеку, не придающему особенного значения своим трудам, но
был «исполнитель».
— Послушайте, — сказал он, — не будемте больше
говорить обо мне; станемте разыгрывать нашу сонату. Об одном только прошу я вас, — прибавил он, разглаживая рукою листы лежавшей на пюпитре тетради, — думайте обо мне, что хотите, называйте меня даже эгоистом — так и
быть! но не называйте меня светским человеком: эта кличка мне нестерпима… Anch’io sono pittore. [И я тоже художник (итал.).] Я тоже артист, хотя плохой, и это, а именно то, что я плохой артист, — я вам докажу сейчас же на деле. Начнем же.
Он
был очень толст и высок ростом, из лица смугл и безбород, картавил и казался сонливым; но чем он тише
говорил, тем больше трепетали все вокруг него.
«Все здесь не по нем, —
говаривал он, — за столом привередничает, не
ест, людского запаху, духоты переносить не может, вид пьяных его расстраивает, драться при нем тоже не смей, служить не хочет: слаб, вишь, здоровьем; фу ты, неженка эдакой!
Сверх того, Глафира завидовала брату; он так
был образован, так хорошо
говорил по-французски, с парижским выговором, а она едва умела сказать «бонжур» да «коман ву порте ву?».
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен
был заниматься будущий «человек»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке;
ел он раз в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его mon fils [Мой сын (фр.).] и
говорил ему vous.
Павел Петрович сумел поставить себя в обществе;
говорил мало, но, по старой привычке, в нос, — конечно, не с лицами чинов высших; осторожно играл в карты, дома
ел умеренно, а в гостях за шестерых.
Этот m-r Jules
был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то
есть нескольким сотням подписчиков, которым не
было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни
говорите, приятно.
— Ан нет, — ты одна пойдешь: обленилась я, мать моя, — возразила Марфа Тимофеевна, — чаем уж очень себя балую. — Она
говорила Настасье Карповне «ты», хотя и жила с ней на равной ноге — недаром же она
была Пестова: трое Пестовых значатся в синодике Ивана Васильевича Грозного; Марфа Тимофеевна это знала.
Он решительно не помнил, как ее звали, не помнил даже, видел ли ее когда-нибудь; оказалось, что ее звали Апраксеей; лет сорок тому назад та же Глафира Петровна сослала ее с барского двора и велела ей
быть птичницей; впрочем, она
говорила мало, словно из ума выжила, а глядела подобострастно.
Барин
был, что и
говорить — и старшого над собой не знал.
— Нет, она его не любит, то
есть она очень чиста сердцем и не знает сама, что это значит: любить. Мадам фон-Калитин ей
говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она еще совсем дитя, хотя ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, и это очень похвально; но она его не любит. Она может любить одно прекрасное, а он не прекрасен, то
есть душа его не прекрасна.
— И я могу так же
быть несчастной, — промолвила Лиза (голос ее начал прерываться), — но тогда надо
будет покориться; я не умею
говорить, но если мы не
будем покоряться…
А то
есть у нас такие господа — впрочем, я это
говорю не на твой счет, — которые всю жизнь свою проводят в каком-то млении скуки, привыкают к ней, сидят в ней, как… как грыб в сметане, — подхватил Михалевич и сам засмеялся своему сравнению.
— Очень он мне
был жалок сегодня, — подхватил Лаврецкий, — с своим неудавшимся романсом.
Быть молодым и не уметь — это сносно; но состариться и не
быть в силах — это тяжело. И ведь обидно то, что не чувствуешь, когда уходят силы. Старику трудно переносить такие удары!.. Берегитесь, у вас клюет…
Говорят, — прибавил Лаврецкий, помолчав немного, — Владимир Николаич написал очень милый романс.
— Право? — промолвила она, — а я так думала, что у меня, как у моей горничной Насти, своихслов нет. Она однажды сказала своему жениху: тебе должно
быть скучно со мною; ты мне
говоришь все такое хорошее, а у меня своих слов нету.
Во все время дороги и Лемм и Лаврецкий мало
говорили друг с другом: каждого из них занимали собственные мысли, и каждый
был рад, что другой его не беспокоит.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла в гостиную и села в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела — и обоим стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице.
Поговорить с нею, как бы ему хотелось, он не мог; оставаться в одной комнате с нею, гостем в числе других гостей, —
было тяжело: он решился уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.
Паншин оживился по уходе Лаврецкого; он начал давать советы Гедеоновскому, насмешливо любезничал с Беленицыной и, наконец,
спел свой романс. Но с Лизой он
говорил и глядел на нее по-прежнему: значительно и немного печально.
— Это грешно, что вы
говорите… Не сердитесь на меня. Вы меня называете своим другом: друг все может
говорить. Мне, право, даже страшно… Вчера у вас такое нехорошее
было лицо… Помните, недавно, как вы жаловались на нее? — а ее уже тогда, может
быть, на свете не
было. Это страшно. Точно это вам в наказание послано.
— Да… и, может
быть, — вы, ваши слова тому причиной. Помните, что вы третьего дня
говорили? Но это слабость…
— Вы ли это
говорите, Федор Иваныч? Вы сами женились по любви — и
были ли вы счастливы?
— Ах, не
говорите обо мне! Вы и понять не можете всего того, что молодой, неискушенный, безобразно воспитанный мальчик может принять за любовь!.. Да и, наконец, к чему клеветать на себя? Я сейчас вам
говорил, что я не знал счастья… нет! я
был счастлив!
— От нас, от нас, поверьте мне (он схватил ее за обе руки; Лиза побледнела и почти с испугом, но внимательно глядела на него), лишь бы мы не портили сами своей жизни. Для иных людей брак по любви может
быть несчастьем; но не для вас, с вашим спокойным нравом, с вашей ясной душой! Умоляю вас, не выходите замуж без любви, по чувству долга, отреченья, что ли… Это то же безверие, тот же расчет, — и еще худший. Поверьте мне — я имею право это
говорить: я дорого заплатил за это право. И если ваш бог…
Он чувствовал, что в течение трех последних дней он стал глядеть на нее другими глазами; он вспомнил, как, возвращаясь домой и думая о ней в тиши ночи, он
говорил самому себе: «Если бы!..» Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть и не так, как он полагал, — но одной его свободы
было мало.
— Правду
говорят, — начала она, — что сердце людское исполнено противоречий. Ваш пример должен
был испугать меня, сделать меня недоверчивой к бракам по любви, а я…
— Мне кажется, —
говорила Лиза несколько мгновений спустя, — если бы он точно меня любил, он бы не написал этого письма; он должен
был бы чувствовать, что я не могу отвечать ему теперь.
Вдруг ему почудилось, что в воздухе над его головою разлились какие-то дивные, торжествующие звуки; он остановился: звуки загремели еще великолепней; певучим, сильным потоком струились они, — и в них, казалось,
говорило и
пело все его счастье.
Паншин возражал ей; она с ним не соглашалась… но, странное дело! — в то самое время, как из уст ее исходили слова осуждения, часто сурового, звук этих слов ласкал и нежил, и глаза ее
говорили… что именно
говорили эти прелестные глаза — трудно
было сказать; но то
были не строгие, не ясные и сладкие речи.
— А что, Марья Дмитриевна, — промолвил Лаврецкий, — позвольте полюбопытствовать:
говорят, Варвара Павловна у вас
пела; во время своего раскаяния она
пела — или как?..
— Ах, как вам не стыдно так
говорить! Она
пела и играла для того только, чтобы сделать мне угодное, потому что я настоятельно ее просила об этом, почти приказывала ей. Я вижу, что ей тяжело, так тяжело; думаю, чем бы ее развлечь, — да и слышала-то я, что талант у ней такой прекрасный! Помилуйте, Федор Иваныч, она совсем уничтожена, спросите хоть Сергея Петровича; убитая женщина, tout-а-fait, [Окончательно (фр.).] что вы это?
— А потом, что это у вас за ангелочек эта Адочка, что за прелесть! Как она мила, какая умненькая; по-французски как
говорит; и по-русски понимает — меня тетенькой назвала. И знаете ли, этак чтобы дичиться, как все почти дети в ее годы дичатся, — совсем этого нет. На вас так похожа, Федор Иваныч, что ужас. Глаза, брови… ну вы, как
есть — вы. Я маленьких таких детей не очень люблю, признаться; но в вашу дочку просто влюбилась.
Впрочем, я с вами
говорить не
буду: в этойсцене не вы главное действующее лицо.
Он утих и — к чему таить правду? — постарел не одним лицом и телом, постарел душою; сохранить до старости сердце молодым, как
говорят иные, и трудно и почти смешно; тот уже может
быть доволен, кто не утратил веры в добро, постоянство воли, охоты к деятельности.