Неточные совпадения
Марья Дмитриевна наследовала Покровское, но недолго жила в
нем; на второй же год после ее свадьбы с Калитиным, который в несколько дней успел покорить ее сердце, Покровское было променено на другое имение, гораздо более доходное, но некрасивое и без усадьбы, и в то же время Калитин приобрел дом в городе О…,
где и поселился с женою на постоянное жительство.
Она терпеть не могла покойного Калитина, и как только ее племянница вышла за
него замуж, удалилась в свою деревушку,
где прожила целых десять лет у мужика в курной избе.
Его везде охотно принимали;
он был очень недурен собою, развязен, забавен, всегда здоров и на все готов;
где нужно — почтителен,
где можно — дерзок, отличный товарищ, un charmant garçon.
Лиза покраснела и подумала: какой
он странный. Лаврецкий остановился на минуту в передней. Лиза вошла в гостиную,
где раздавался голос и хохот Паншина;
он сообщал какую-то городскую сплетню Марье Дмитриевне и Гедеоновскому, уже успевшим вернуться из сада, и сам громко смеялся тому, что рассказывал. При имени Лаврецкого Марья Дмитриевна вся всполошилась, побледнела и пошла к
нему навстречу.
На другой день Иван Петрович написал язвительно холодное и учтивое письмо Петру Андреичу, а сам отправился в деревню,
где жил
его троюродный брат Дмитрий Пестов, с своею сестрой, уже знакомою читателям, Марфой Тимофеевной.
Но война кончилась, опасность миновалась; Иван Петрович опять заскучал, опять потянуло
его вдаль, в тот мир, с которым
он сросся и
где чувствовал себя дома.
Не останавливаясь ни в Петербурге, ни в Москве, прибыл
он в город О…,
где мы расстались с
ним и куда мы просим теперь благосклонного читателя вернуться вместе с нами.
Небольшой домик, куда приехал Лаврецкий и
где два года тому назад скончалась Глафира Петровна, был выстроен в прошлом столетии, из прочного соснового леса;
он на вид казался ветхим, но мог простоять еще лет пятьдесят или более.
Вот где-то за крапивой кто-то напевает тонким-тонким голоском; комар словно вторит
ему.
— И
оно должно было рухнуть. Ибо ты искал опоры там,
где ее найти нельзя, ибо ты строил свой дом на зыбком песке…
— И когда же,
где же вздумали люди обайбачиться? — кричал
он в четыре утра, но уже несколько осипшим голосом, — у нас! теперь! в России! когда на каждой отдельной личности лежит долг, ответственность великая перед богом, перед народом, перед самим собою! Мы спим, а время уходит; мы спим…
Лаврецкий ничего не думал, ничего не ждал;
ему приятно было чувствовать себя вблизи Лизы, сидеть в ее саду на скамейке,
где и она сидела не однажды…
Лиза медленно взглянула на
него; казалось, она только в это мгновение поняла,
где она и что с нею. Она хотела подняться, не могла и закрыла лицо руками.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и царей не боялись, Христа исповедовали; как
им птицы небесные корм носили и звери
их слушались; как на тех местах,
где кровь
их падала, цветы вырастали.
Лаврецкому показалось неприличным наведываться в тот же день в третий раз — и
он решился съездить в Васильевское,
где у
него без того были дела.
— Ничего, ничего, — с живостью подхватила она, — я знаю, я не вправе ничего требовать; я не безумная, поверьте; я не надеюсь, я не смею надеяться на ваше прощение; я только осмеливаюсь просить вас, чтобы вы приказали мне, что мне делать,
где мне жить? Я, как рабыня, исполню ваше приказание, какое бы
оно ни было.
Она скромно рассказывала о Париже, о своих путешествиях, о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve [Алфейным (фр.).] руками, как и
где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, [Духи королевы Виктории (фр.).] и обрадовалась, как дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили
они меня в самое сердце», — промолвила она.
«Любезная особа, — думал статский советник, пробираясь к себе на квартиру,
где ожидал
его слуга со стклянкой оподельдока, — хорошо, что я степенный человек… только чему ж она смеялась?»
Он услал ее, наконец, и после долгих колебаний (Варвара Павловна все не возвращалась) решился отправиться к Калитиным, — не к Марье Дмитриевне (
он бы ни за что не вошел в ее гостиную, в ту гостиную,
где находилась
его жена), но к Марфе Тимофеевне;
он вспомнил, что задняя лестница с девичьего крыльца вела прямо к ней.
— А, вот ты, вот, — заговорила она, избегая
его взора и суетясь, — ну, здравствуй. Ну, что ж? Что же делать?
Где ты был вчера? Ну, она приехала, ну да. Ну надо уж так… как-нибудь.
— Не рассуждай, пожалуйста, ступай. Настасья Карповна в сад пошла одна: ты с ней побудь. Уважь старуху. — Шурочка вышла. — Да
где ж это мой чепец? Куда это
он делся, право?
Лиза еще жила где-то, глухо, далеко;
он думал о ней, как о живой, и не узнавал девушки,
им некогда любимой, в том смутном, бледном призраке, облаченном в монашескую одежду, окруженном дымными волнами ладана.