Неточные совпадения
Целый вечер он провел с приятными дамами, с образованными мужчинами; некоторые из дам
были красивы, почти все мужчины отличались умом и талантами — сам он беседовал весьма успешно и даже блистательно… и, со всем тем, никогда еще то «taedium vitae», о котором
говорили уже римляне, то «отвращение к жизни» — с такой неотразимой силой не овладевало им, не душило его.
Окончив свои дуэттино с дочерью, фрау Леноре заметила, что у Эмилио голос отличный, настоящее серебро, но что он теперь вступил в тот возраст, когда голос меняется (он действительно
говорил каким-то беспрестанно ломавшимся басом), — и что по этой причине ему запрещено
петь; а что вот Панталеоне мог бы, в честь гостя, тряхнуть стариной!
Джемма тотчас принялась ухаживать за нею, тихонько дула ей на лоб, намочив его сперва одеколоном, тихонько целовала ее щеки, укладывала ей голову в подушки, запрещала ей
говорить — и опять ее целовала. Потом, обратившись к Санину, она начала рассказывать ему полушутливым, полутронутым тоном — какая у ней отличная мать и какая она
была красавица! «Что я
говорю:
была! она и теперь — прелесть. Посмотрите, посмотрите, какие у ней глаза!»
Но
была одна у него повесть, заглавие которой она, впрочем, позабыла и которая ей очень нравилась; собственно
говоря, ей нравилось только начало этой повести: конец она или не прочла, или тоже позабыла.
Панталеоне, по просьбе Эмиля, заставил пуделя Тарталью проделать все свои шутки — и Тарталья прыгал через палку, «
говорил», то
есть лаял, чихал, запирал дверь носом, притащил стоптанную туфлю своего хозяина — и, наконец, с старым кивером на голове, представлял маршала Бернадотта, подвергающегося жестоким упрекам императора Наполеона за измену.
Так прошел весь этот длинный день, ни оживленно, ни вяло — ни весело, ни скучно. Держи себя Джемма иначе — Санин… как знать? не совладал бы с искушением немного порисоваться — или просто поддался бы чувству грусти перед возможной,
быть может, вечной разлукой… Но так как ему ни разу не пришлось даже
поговорить с Джеммой, то он должен
был удовлетвориться тем, что в течение четверти часа, перед вечерним кофе, брал минорные аккорды на фортепиано.
Санин удивился и засмеялся и, слегка обняв Панталеоне за талью, напомнил ему французскую поговорку: «Le vin est tire — il faut le boire» [»Вино откупорено — надо его
пить» (фр.).] (по-русски: «Взявшись за гуж, не
говори, что не дюж»).
— Я сделаю все, что
будет вам угодно! — воскликнул он. — Я
поговорю с фрейлейн Джеммой…
— То
есть… Вы это
говорите… о господине Клюбере?
«Недаром
говорят, что у каждого влюбленного
есть звезда», — подумал Санин и позвал Эмиля.
—
Будут меня бранить, —
говорил Санину Эмиль, прощаясь с ним, — ну да все равно! Зато я такой чудный, чудный день провел!
— Что? это, никак, наш старик? — промолвил Санин, указывая пальцем на закутанную фигуру, которая поспешно пробиралась сторонкой, как бы стараясь остаться незамеченной. Среди избытка блаженства он ощущал потребность
говорить с Джеммой не о любви — то
было дело решенное, святое, — а о чем-нибудь другом.
Признаться, я хотела
было сперва
поговорить с вами… с тобою, прежде чем отказать ему окончательно; но он пришел… и я не могла удержаться.
Она подозревает… вас… тебя; то
есть, прямо
говоря, она уверена, что я тебя полюбила, — и это ей тем больнее, что еще третьего дня ей ничего подобного в голову не приходило, и она даже поручала тебе меня уговаривать…
— Ну к чему это? к чему? — заметила фрау Леноре. — Мы
говорим теперь о серьезных вещах. Но вот еще что, — прибавила практическая дама. — Вы
говорите: продать имение. Но как же вы это сделаете? Вы, стало
быть, и крестьян тоже продадите?
«Но если жена его очень богата — сказывают, она дочь какого-то откупщика, — то не купит ли она мое имение? Хотя он и
говорит, что ни в какие женины дела не входит, но ведь этому веры дать нельзя! Притом же и цену я назначу сходную, выгодную цену! Отчего не попытаться?
Быть может, это все моя звезда действует… Решено! попытаюсь!»
Полозов расстегнул жилет. По одному тому, как он приподнимал брови, отдувался и морщил нос, можно
было видеть, что
говорить будет для него большою тягостью и что он не без некоторой тревоги ожидал, заставит ли его Санин ворочать языком, или сам возьмет на себя труд вести беседу?
— Ему хорошо командовать: «рысью!» — с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, — а мне-то… мне-то каково? Я и подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты — ну их с богом! Да… ты о жене спрашивал? Что — жена? Человек, как все. Пальца ей в рот не клади — она этого не любит. Главное —
говори побольше… чтобы посмеяться
было над чем. Про любовь свою расскажи, что ли… да позабавней, знаешь.
Его душа до того
была наполнена Джеммой, что все другие женщины уже не имели для него никакого значения: он едва замечал их; и на этот раз он ограничился только тем, что подумал: «Да, вправду
говорили мне: эта барыня хоть куда!»
Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопровождении своего супруга. Она подошла к Санину… а походка у ней
была такая, что иные чудаки в те, увы! уже далекие времена, — от одной этой походки с ума сходили. «Эта женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет», —
говаривал один из них. Она подошла к Санину — и, протянув ему руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным голосом по русски: «Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро».
— Вы не рассердитесь? Нет? Она, вы
говорите, ваша невеста. Но разве… разве это непременно
было нужно?
Марья Николаевна в тот день принарядилась очень к своему «авантажу», как
говаривали наши бабушки. На ней
было шелковое розовое платье глясэ, с рукавами à la Fontanges [Как у фонтанж (фр.).], и по крупному бриллианту в каждом ухе. Глаза ее блистали не хуже тех бриллиантов: она казалась в духе и в ударе.
Он носил бархатный подрясник, душился оделаваном, пробираясь в толпе с кадилом,
говорил дамам по-французски: «пардон, экскюзе« — и никогда не поднимал глаз, а ресницы у него
были вот какие!
— Я вам все это
говорю, — продолжала Марья Николаевна спокойным тоном, который, однако, не совсем соответствовал выражению ее лица, — потому что вы мне очень нравитесь; да, не удивляйтесь, я не шучу; потому, что после встречи с вами мне
было бы неприятно думать, что вы сохраните обо мне воспоминание нехорошее… или даже не нехорошее, это мне все равно, а неверное.
— Ну вот что. Завтра поутру я вас возьму с собою — и мы поедем вместе за город. У нас
будут отличные лошади. Потом мы вернемся, дело покончим — и аминь. Не удивляйтесь, не
говорите мне, что это каприз, что я сумасшедшая — все это может
быть, — но скажите только: я согласен!
— Ну, вот видите, как хорошо, — сказала она. — Я вам
говорю напоследях, перед разлукой: вы прелесть — и раскаиваться не
будете.
Его высокая, бескорыстная душа
была достойна мученического венца!» Потом Джемма изъявляла свое сожаление о том, что жизнь Санина, по-видимому, так дурно сложилась, желала ему прежде всего успокоения и душевной тишины и
говорила, что
была бы рада свидеться с ним — хотя и сознает, как мало вероятно подобное свиданье…
Неточные совпадения
Осип.
Говорит: «Этак всякий приедет, обживется, задолжается, после и выгнать нельзя. Я,
говорит, шутить не
буду, я прямо с жалобою, чтоб на съезжую да в тюрьму».
Анна Андреевна. Цветное!.. Право,
говоришь — лишь бы только наперекор. Оно тебе
будет гораздо лучше, потому что я хочу надеть палевое; я очень люблю палевое.
Бобчинский. Возле будки, где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и
говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то
была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время
говорит про себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да
есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе в дом целый полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, —
говорит, — не
буду, —
говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это,
говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»