Неточные совпадения
Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать
так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать
так, как я воспринимал его, — все мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило,
что как то,
так и другое легко и возможно для меня,
что одно не может быть без другого, и
даже что красота, счастье и добродетель — одно и то же.
Буду составлять лекции и
даже вперед проходить предметы,
так что на первом курсе буду первым и напишу диссертацию; на втором курсе уже вперед буду знать все, и меня могут перевести прямо в третий курс,
так что я восемнадцати лет кончу курс первым кандидатом с двумя золотыми медалями, потом выдержу на магистра, на доктора и сделаюсь первым ученым в России…
даже в Европе я могу быть первым ученым…
Но толчки экипажа, пестрота предметов, мелькавших перед глазами, скоро разогнали это чувство; и я уже думал о том, как теперь духовник, верно, думает,
что такой прекрасной души молодого человека, как я, он никогда не встречал в жизни, да и не встретит,
что даже и не бывает подобных.
Голос извозчика показался мне
таким добрым,
что я решился в назидание его рассказать ему причины моей поездки и
даже чувство, которое я испытывал.
Так что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St.-Jérôme, который изредка нехотя подстрекал мое самолюбие, и, главное, не желание показаться дельным малым в глазах моего друга Нехлюдова, то есть выдержать отлично экзамен,
что, по его понятиям, было очень важною вещью, — ежели бы не это, то весна и свобода сделали бы то,
что я забыл бы
даже все то,
что знал прежде, и ни за
что бы не выдержал экзамена.
Когда швейцар снял с меня внизу шинель и я предстал пред ним во всей красоте своей одежды, мне
даже стало несколько совестно за то,
что я
так ослепителен.
Когда профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос, то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно было за него,
что он
так лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом пошло легче и легче, и
так как вопрос был из русской истории, которую я знал отлично, то я кончил блистательно и
даже до того расходился,
что, желая дать почувствовать профессорам,
что я не Иконин и
что меня смешивать с ним нельзя, предложил взять еще билет; но профессор, кивнув головой, сказал: «Хорошо-с», — и отметил что-то в журнале.
В общем числе у меня было, однако, четыре с лишком, но это уже вовсе не интересовало меня; я сам с собою решил и доказал это себе весьма ясно,
что чрезвычайно глупо и
даже mauvais genre [дурной тон (фр.).] стараться быть первым, а надо
так, чтоб только ни слишком дурно, ни слишком хорошо, как Володя.
Приехав домой, я почувствовал маленькую изжогу; но, не обратив на нее никакого внимания, занялся рассматриванием покупок, из которых картина
так мне не понравилась,
что я не только не обделал ее в рамку и не повесил в своей комнате, как Володя, но
даже тщательно спрятал ее за комод, где никто не мог ее видеть.
У Володи была большая красивая рука; отдел большого пальца и выгиб остальных, когда он держал карты, были
так похожи на руку папа,
что мне
даже одно время казалось,
что Володя нарочно
так держит руки, чтоб быть похожим на большого; но, взглянув на его лицо, сейчас видно было,
что он ни о
чем не думает, кроме игры.
На чистом воздухе, однако, — подергавшись и помычав
так громко,
что даже Кузьма несколько раз спрашивал: «
Что угодно?» — чувство это рассеялось, и я стал довольно спокойно размышлять об моей любви к Сонечке и о ее отношениях к матери, которые мне показались странны.
Через минуты две действительно вошел князь Михайло. Это был невысокий плотный господин, весьма неряшливо одетый, невыбритый и с каким-то
таким равнодушным выражением в лице,
что оно походило
даже на глупое. Он нисколько не был рад меня видеть, по крайней мере, не выразил этого. Но княгиня, которой он, по-видимому, очень боялся, сказала ему...
— Не правда ли, как Вольдемар (она забыла, верно, мое имя) похож на свою maman? — и сделала
такой жест глазами,
что князь, должно быть, догадавшись,
чего она хотела, подошел ко мне и с самым бесстрастным,
даже недовольным выражением лица протянул мне свою небритую щеку, в которую я должен был поцеловать его.
— Да, она удивительная девушка, — говорил он, стыдливо краснея, но тем с большей смелостью глядя мне в глаза, — она уж не молодая девушка,
даже скорей старая, и совсем нехороша собой, но ведь
что за глупость, бессмыслица — любить красоту! — я этого не могу понять,
так это глупо (он говорил это, как будто только
что открыл самую новую, необыкновенную истину), а
такой души, сердца и правил… я уверен, не найдешь подобной девушки в нынешнем свете (не знаю, от кого перенял Дмитрий привычку говорить,
что все хорошее редко в нынешнем свете, но он любил повторять это выражение, и оно как-то шло к нему).
В этой привычке почему-то выражалось
такое милое добродушие,
что вслед за этим вздохом я потерял к ней страх, и она
даже мне очень понравилась.
Любовь Сергеевна весь этот вечер говорила
такими большею частию не идущими ни к делу, ни друг к другу изречениями; но я
так верил Дмитрию, и он
так заботливо весь этот вечер смотрел то на меня, то на нее с выражением, спрашивавшим: «Ну,
что?» —
что я, как это часто случается, хотя в душе был уже убежден,
что в Любовь Сергеевне ничего особенного нет, еще чрезвычайно далек был от того, чтобы высказать эту мысль
даже самому себе.
Вы здоровы, спокойны, у вас есть занятия, которые вы любите; любящая жена ваша
так слаба,
что не может заниматься ни домашним хозяйством, которое передано на руки слуг, ни детьми, которые на руках нянек, ни
даже каким-нибудь делом, которое бы она любила, потому
что она ничего не любит, кроме вас.
И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось,
что именно все,
что было теперь со мною, — повторение того,
что было уже со мною один раз:
что и тогда точно
так же шел маленький дождик, и заходило солнце за березами, и я смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал ее, и она оглянулась, и
даже я вспомнил,
что это еще раз прежде было.
Я
даже в это лето пробовал несколько раз от скуки сблизиться и беседовать с Любочкой и Катенькой, но всякий раз встречал в них
такое отсутствие способности логического мышления и
такое незнание самых простых, обыкновенных вещей, как, например,
что такое деньги,
чему учатся в университете,
что такое война и т. п., и
такое равнодушие к объяснению всех этих вещей,
что эти попытки только больше подтверждали мое о них невыгодное мнение.
С помощью Катеньки выучившись нотам и выломав немного свои толстые пальцы, на
что я, впрочем, употребил месяца два
такого усердия,
что даже за обедом на коленке и в постели на подушке я работал непокорным безымянным пальцем, я тотчас же принялся игратьпьесы, и играл их, разумеется, с душой, avec âme, в
чем соглашалась и Катенька, но совершенно без такта.
Он ни на шаг не отходил от Авдотьи Васильевны, когда она была в комнате, беспрестанно говорил ей
такие сладенькие комплименты,
что мне совестно было за него, или молча, глядя на нее, как-то страстно и самодовольно подергивал плечом и покашливал, и иногда, улыбаясь, говорил с ней
даже шепотом; но все это делал с тем выражением,
так, шутя, которое в самых серьезных вещах было ему свойственно.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я
даже скоро нашел,
что очень хорошо,
что я не принадлежу ко всему этому обществу,
что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и другие господа в том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня
так,
что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
Раз я страстно влюбился в очень полную даму, которая ездила при мне в манеже Фрейтага, вследствие
чего каждый вторник и пятницу — дни, в которые она ездила, — я приходил в манеж смотреть на нее, но всякий раз
так боялся,
что она меня увидит, и потому
так далеко всегда становился от нее и бежал
так скоро с того места, где она должна была пройти,
так небрежно отворачивался, когда она взглядывала в мою сторону,
что я
даже не рассмотрел хорошенько ее лица и до сих пор не знаю, была ли она точно хороша собой или нет.
Дубков, который был знаком с этой дамой, застав меня однажды в манеже, где я стоял, спрятавшись за лакеями и шубами, которые они держали, и узнав от Дмитрия о моей страсти,
так испугал меня предложением познакомить меня с этой амазонкой,
что я опрометью убежал из манежа и, при одной мысли о том,
что он ей сказал обо мне, больше не смел входить в манеж,
даже до лакеев, боясь встретить ее.
Я выпил уже целый стакан жженки, мне налили другой, в висках у меня стучало, огонь казался багровым, кругом меня все кричало и смеялось, но все-таки не только не казалось весело, но я
даже был уверен,
что и мне и всем было скучно и
что я и все только почему-то считали необходимым притворяться,
что им очень весело.
Он не только не уважал и не любил науки, но презирал
даже тех, которые серьезно занимались тем,
что ему
так легко доставалось.
В
таком расположении духа я приехал на первый экзамен. Я сел на лавку в той стороне, где сидели князья, графы и бароны, стал разговаривать с ними по-французски, и (как ни странно сказать) мне и мысль не приходила о том,
что сейчас надо будет отвечать из предмета, который я вовсе не знаю. Я хладнокровно смотрел на тех, которые подходили экзаменоваться, и
даже позволял себе подтрунивать над некоторыми.