Неточные совпадения
Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым
другом моим Дмитрием, чудесным Митей, как я сам с собою шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о
том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, в
ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.
Мокрая земля, по которой кое-где выбивали ярко-зеленые иглы травы с желтыми стебельками, блестящие на солнце ручьи, по которым вились кусочки земли и щепки, закрасневшиеся прутья сирени с вспухлыми почками, качавшимися под самым окошком, хлопотливое чиликанье птичек, копошившихся в этом кусте, мокрый от таявшего на нем снега черноватый забор, а главное — этот пахучий сырой воздух и радостное солнце говорили мне внятно, ясно о чем-то новом и прекрасном, которое, хотя я не могу передать так, как оно сказывалось мне, я постараюсь передать так, как я воспринимал его, — все мне говорило про красоту, счастье и добродетель, говорило, что как
то, так и
другое легко и возможно для меня, что одно не может быть без
другого, и даже что красота, счастье и добродетель — одно и
то же.
Несмотря на
то, что планы эти почти каждый день изменялись и противоречили один
другому, они были так увлекательны, что мы их заслушивались, и Любочка, не смигивая, смотрела прямо на рот папа, чтобы не проронить ни одного слова.
Это последнее обстоятельство, несмотря на
то, что мы с Володей любили
друг друга, очень много разъединило нас.
Катенька была уже совсем большая, читала очень много романов, и мысль, что она скоро может выйти замуж, уже не казалась мне шуткой; но, несмотря на
то, что и Володя был большой, они не сходились с ним и даже, кажется, взаимно презирали
друг друга.
Я спрятал тетрадь в стол, посмотрел в зеркало, причесал волосы кверху, что, по моему убеждению, давало мне задумчивый вид, и сошел в диванную, где уже стоял накрытый стол с образом и горевшими восковыми свечами. Папа в одно время со мною вошел из
другой двери. Духовник, седой монах с строгим старческим лицом, благословил папа. Пала поцеловал его небольшую широкую сухую руку; я сделал
то же.
И долго после этого молчал и сидел недвижно, только изредка поправляя полу армяка, которая все выбивалась из-под его полосатой ноги, прыгавшей в большом сапоге на подножке калибера. Я уже думал, что и он думает про меня
то же, что духовник, —
то есть, что такого прекрасного молодого человека, как я,
другого нет на свете; но он вдруг обратился ко мне...
Так что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мне, не St.-Jérôme, который изредка нехотя подстрекал мое самолюбие, и, главное, не желание показаться дельным малым в глазах моего
друга Нехлюдова,
то есть выдержать отлично экзамен, что, по его понятиям, было очень важною вещью, — ежели бы не это,
то весна и свобода сделали бы
то, что я забыл бы даже все
то, что знал прежде, и ни за что бы не выдержал экзамена.
Я сейчас заметил, что
друг мой был в
том самодовольно-кротком расположении духа, которое всегда на него находило, когда он бывал доволен собой, и которое я особенно любил в нем.
Этого я намерен был держаться и впредь в университете, несмотря на
то, что в этом случае я в первый раз расходился в мнениях с своим
другом.
С Кузнецкого моста я заехал в кондитерскую на Тверской и хотя желал притвориться, что меня в кондитерской преимущественно интересуют газеты, не мог удержаться и начал есть один сладкий пирожок за
другим. Несмотря на
то, что мне было стыдно перед господином, который из-за газеты с любопытством посматривал на меня, я съел чрезвычайно быстро пирожков восемь всех
тех сортов, которые только были в кондитерской.
А я заметил после, что мне бывает неловко смотреть в глаза трем родам людей —
тем, которые гораздо хуже меня,
тем, которые гораздо лучше меня, и
тем, с которыми мы не решаемся сказать
друг другу вещь, которую оба знаем.
Мне почему-то показалось, что именно потому, что Дмитрий слишком горячо заступался за Дубкова, он уже не любил и не уважал его, но не признавался в
том из упрямства и из-за
того, чтоб его никто не мог упрекнуть в непостоянстве. Он был один из
тех людей, которые любят
друзей на всю жизнь, не столько потому, что эти
друзья остаются им постоянно любезны, сколько потому, что раз, даже по ошибке, полюбив человека, они считают бесчестным разлюбить его.
На каждый вопрос они отвечали
друг другу в
том же роде, а иногда и без вопроса старались только соединить две самые несообразные вещи, говорили эту бессмыслицу с серьезным лицом, — и выходило очень смешно.
Он был похож на гувернера или доброго отца, который доволен своими детьми, разгулялся и хочет их потешить и вместе доказать, что можно честно и прилично веселиться; но, несмотря на это, на меня и на
других, кажется, эта неожиданная веселость действовала заразительно,
тем более что на каждого из нас пришлось уже почти по полбутылке шампанского.
Может быть, я бросился бы догонять его и наговорил бы ему еще грубостей, но в это время
тот самый лакей, который присутствовал при моей истории с Колпиковым, подал мне шинель, и я тотчас же успокоился, притворяясь только перед Дмитрием рассерженным настолько, насколько это было необходимо, чтоб мгновенное успокоение не показалось странным. На
другой день мы с Дубковым встретились у Володи, не поминали об этой истории, но остались на «вы», и смотреть
друг другу в глаза стало нам еще труднее.
Вся ее веселость и родственность вдруг исчезли, даже улыбка сделалась
другая, и она вдруг, исключая высокого роста, стала
той приехавшей из-за границы барышней, которую я воображал найти в ней.
Вошла княгиня;
та же маленькая, сухая женщина с бегающими глазами и привычкой оглядываться на
других, в
то время как она говорила с вами. Она взяла меня за руку и подняла свою руку к моим губам, чтобы я поцеловал ее, чего бы я иначе, не полагая этого необходимым, никак не сделал.
— Сейчас я оденусь, — прибавил он, выходя в
другую комнату, несмотря на
то, что и в своей комнате был хорошо одет — в новом сюртуке и белом жилете.
Он прекрасный человек и был очень ласков ко мне, — говорил я, желая, между прочим, внушить своему
другу, что все это я говорю не вследствие
того, чтобы я чувствовал себя униженным перед князем, — но, — продолжал я, — мысль о
том, что на меня могут смотреть, как на княжну, которая живет у него в доме и подличает перед ним, — ужасная мысль.
Мой
друг был совершенно прав; только гораздо, гораздо позднее я из опыта жизни убедился в
том, как вредно думать и еще вреднее говорить многое, кажущееся очень благородным, но что должно навсегда быть спрятано от всех в сердце каждого человека, — и в
том, что благородные слова редко сходятся с благородными делами.
Я, который сейчас только говорил Дмитрию, своему
другу, о
том, как деньги портят отношения, на
другой день утром, перед нашим отъездом в деревню, когда оказалось, что я промотал все свои деньги на разные картинки и стамбулки, взял у него двадцать пять рублей ассигнациями на дорогу, которые он предложил мне, и потом очень долго оставался ему должен.
Дмитрий был общителен и кроток, не поправлял головой галстука, не подмигивал нервически и не зажмуривался; я был доволен
теми благородными чувствами, которые ему высказал, полагая, что за них он совершенно простил мне мою постыдную историю с Колпиковым, не презирает меня за нее, и мы дружно разговорились о многом таком задушевном, которое не во всяких условиях говорится
друг другу.
Дмитрий рассказывал мне про свое семейство, которого я еще не знал, про мать, тетку, сестру и
ту, которую Володя и Дубков считали пассией моего
друга и называли рыженькой.
Любовь Сергеевна, как
друг моего
друга (я полагал), должна была сейчас же сказать мне что-нибудь очень дружеское и задушевное, и она даже смотрела на меня довольно долго молча, как будто в нерешимости — не будет ли уж слишком дружески
то, что она намерена сказать мне; но она прервала это молчание только для
того, чтобы спросить меня, в каком я факультете.
Любовь Сергеевна весь этот вечер говорила такими большею частию не идущими ни к делу, ни
друг к
другу изречениями; но я так верил Дмитрию, и он так заботливо весь этот вечер смотрел
то на меня,
то на нее с выражением, спрашивавшим: «Ну, что?» — что я, как это часто случается, хотя в душе был уже убежден, что в Любовь Сергеевне ничего особенного нет, еще чрезвычайно далек был от
того, чтобы высказать эту мысль даже самому себе.
Предмет споров был будто бы Иван Яковлевич и суеверие; но спор был слишком горяч для
того, чтобы подразумеваемый смысл его не был
другой, более близкий всему семейству.
— Ты всегда стараешься видеть в
том, над чем
другие смеются и что все презирают, — говорила Варенька своим звучным голосом и отчетливо выговаривая каждую букву, — ты именно во всем этом стараешься находить что-нибудь необыкновенно хорошее.
Варенька, передававшая мне в это время чашку чая, и Софья Ивановна, смотревшая на меня в
то время, как я говорил, обе отвернулись от меня и заговорили о
другом, с выражением лица, которое потом я часто встречал у добрых людей, когда очень молодой человек начинает очевидно лгать им в глаза, и которое значит: «Ведь мы знаем, что он лжет, и зачем он это делает, бедняжка!..»
— Знаешь что, Дмитрий, — сказал я моему
другу, подходя ближе к Вареньке, так чтобы она могла слышать
то, что я буду говорить, — я нахожу, что ежели бы не было комаров, и
то ничего хорошего нет в этом месте, а уж теперь, — прибавил я, щелкнув себя по лбу и действительно раздавив комара, — это совсем плохо.
— Да, — отвечал я, хотя и думал о
другом, но мне показалось, что действительно я об этом думал, — да, это очень нехорошо, я даже и не ожидал от тебя этого, — сказал я, чувствуя в эту минуту особенное удовольствие в
том, что я говорил ему ты. — Ну, что зубы твои? — прибавил я.
Его переход в разговоре от
того, что я не влюблен, к похвалам своей сестре чрезвычайно обрадовал меня и заставил покраснеть, но я все-таки ничего не сказал ему о его сестре, и мы продолжали говорить о
другом.
Но, несмотря на все старание притворства перед
другими и самим собой, несмотря на умышленное усвоение всех признаков, которые я замечал в
других в влюбленном состоянии, я только в продолжение двух дней, и
то не постоянно, а преимущественно по вечерам, вспоминал, что я влюблен, и, наконец, как скоро вошел в новую колею деревенской жизни и занятий, совсем забыл о своей любви к Сонечке.
Мне невольно представился вопрос: как могли мы, я и дом, быть так долго
друг без
друга? — и, торопясь куда-то, я побежал смотреть, всё
те же ли
другие комнаты?
Два человека одного кружка или одного семейства, имеющие эту способность, всегда до одной и
той же точки допускают выражение чувства, далее которой они оба вместе уже видят фразу; в одну и
ту же минуту они видят, где кончается похвала и начинается ирония, где кончается увлечение и начинается притворство, — что для людей с
другим пониманием может казаться совершенно иначе.
Для облегчения этого одинакового понимания между людьми одного кружка или семейства устанавливается свой язык, свои обороты речи, даже — слова, определяющие
те оттенки понятий, которые для
других не существуют.
Дубков мне отвечал: «С
тех пор, как себя помню, никогда ничего не делал, чтобы они были такие, я не понимаю, как могут быть
другие ногти у порядочного человека».
Там я ложился в тени на траве и читал, изредка отрывая глаза от книги, чтобы взглянуть на лиловатую в тени поверхность реки, начинающую колыхаться от утреннего ветра, на поле желтеющей ржи на
том берегу, на светло-красный утренний свет лучей, ниже и ниже окрашивающий белые стволы берез, которые, прячась одна за
другую, уходили от меня в даль чистого леса, и наслаждался сознанием в себе точно такой же свежей, молодой силы жизни, какой везде кругом меня дышала природа.
Петр Васильевич дал себе и сдержал слово — до
тех пор, пока не уплатятся все долги, не носить
другого платья, как отцовскую бекешу и парусиновое пальто, которое он сшил себе, и не ездить иначе, как в тележке, на крестьянских лошадях.
В каждом слове и движении его выражалась гордость, основанная на сознании
того, что он пожертвовал собой для матери и выкупил имение, и презрение к
другим за
то, что они ничего подобного не сделали.
Частые переходы от задумчивости к
тому роду ее странной, неловкой веселости, про которую я уже говорил, повторение любимых слов и оборотов речи папа, продолжение с
другими начатых с папа разговоров — все это, если б действующим лицом был не мой отец и я бы был постарше, объяснило бы мне отношения папа и Авдотьи Васильевны, но я ничего не подозревал в
то время, даже и тогда, когда при мне папа, получив какое-то письмо от Петра Васильевича, очень расстроился им и до конца августа перестал ездить к Епифановым.
— Ну,
друзья мои, — сказал он решительно, поднимая голову и
тем особенным быстрым тоном, которым говорятся вещи, очевидно, неприятные, но о которых судить уже поздно, — вы знаете, я думаю, что я женюсь на Авдотье Васильевне.
Но из всех этих лиц не много было мне знакомых, да и с
теми знакомство ограничивалось кивком головы и словами: «Здравствуйте, Иртеньев!» Вокруг же меня жали
друг другу руки, толкались, слова дружбы, улыбки, приязни, шуточки сыпались со всех сторон.
Вследствие его и досады, порожденной им, напротив, я даже скоро нашел, что очень хорошо, что я не принадлежу ко всему этому обществу, что у меня должен быть свой кружок, людей порядочных, и уселся на третьей лавке, где сидели граф Б., барон З., князь Р., Ивин и
другие господа в
том же роде, из которых я был знаком с Ивиным и графом Б. Но и эти господа смотрели на меня так, что я чувствовал себя не совсем принадлежащим и к их обществу.
Иленька, который, к удивлению моему, не только холодно, но даже презрительно мне поклонился, как будто желая напомнить о
том, что здесь мы все равны, сидел передо мной и, поставив особенно развязно свои худые ноги на лавку (как мне казалось, на мой счет), разговаривал с
другим студентом и изредка взглядывал на меня.
Мне же, напротив, в этом чувстве больше всего доставляла удовольствие мысль, что любовь наша так чиста, что, несмотря на
то, что предмет ее одно и
то же прелестное существо, мы остаемся дружны и готовы, ежели встретится необходимость, жертвовать собой
друг для
друга.
Не помню, как и что следовало одно за
другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме
того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о
том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то
другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и
другие очень глупо делают, притворяясь в
том же.
Я так был убежден в этом, что на
другой день на лекции меня чрезвычайно удивило
то, что товарищи мои, бывшие на вечере барона З., не только не стыдились вспоминать о
том, что они там делали, но рассказывали про вечер так, чтобы
другие студенты могли слышать.
Я находил большое удовольствие говорить при ней, слушать ее пение и вообще знать о ее присутствии в
той же комнате, в которой был я; но мысль о
том, какие будут впоследствии мои отношения с Варенькой, и мечты о самопожертвовании для своего
друга, ежели он влюбится в мою сестру, уже редко приходили мне в голову.
Несмотря, однако, на это сближение, я продолжал считать своею непременною обязанностью скрывать от всего общества Нехлюдовых, и в особенности от Вареньки, свои настоящие чувства и наклонности и старался выказывать себя совершенно
другим молодым человеком от
того, каким я был в действительности, и даже таким, какого не могло быть в действительности.