Неточные совпадения
Даже и благородного ничего
не было; напротив, лицо мое
было такое, как у простого мужика, и такие же
большие ноги и руки; а это в то время мне казалось очень стыдно.
«Нынче я исповедаюсь, очищаюсь от всех грехов, — думал я, — и
больше уж никогда
не буду… (тут я припомнил все грехи, которые
больше всего мучили меня).
Катенька
была уже совсем
большая, читала очень много романов, и мысль, что она скоро может выйти замуж, уже
не казалась мне шуткой; но, несмотря на то, что и Володя
был большой, они
не сходились с ним и даже, кажется, взаимно презирали друг друга.
«А ежели утаите,
большой грех
будете иметь…» — слышалось мне беспрестанно, и я видел себя таким страшным грешником, что
не было для меня достойного наказания.
Но что обо мне могли думать монахи, которые, друг за другом выходя из церкви, все глядели на меня? Я
был ни
большой, ни ребенок; лицо мое
было не умыто, волосы
не причесаны, платье в пуху, сапоги
не чищены и еще в грязи. К какому разряду людей относили меня мысленно монахи, глядевшие на меня? А они смотрели на меня внимательно. Однако я все-таки шел по направлению, указанному мне молодым монахом.
Дворецкий Гаврило, которому я уже
был должен,
не давал мне
больше взаймы.
Несправедливость эта до такой степени сильно подействовала на меня тогда, что, ежели бы я
был свободен в своих поступках, я бы
не пошел
больше экзаменоваться.
Потом, как мне ни совестно
было показывать слишком
большую радость, я
не удержался, пошел в конюшню и каретный сарай, посмотрел Красавчика, Кузьму и дрожки, потом снова вернулся и стал ходить по комнатам, поглядывая в зеркала и рассчитывая деньги в кармане и все так же счастливо улыбаясь.
У Володи
была большая красивая рука; отдел
большого пальца и выгиб остальных, когда он держал карты,
были так похожи на руку папа, что мне даже одно время казалось, что Володя нарочно так держит руки, чтоб
быть похожим на
большого; но, взглянув на его лицо, сейчас видно
было, что он ни о чем
не думает, кроме игры.
К счастию, г. Колпикова уже
не было, один лакей
был в
большой комнате и убирал стол.
Отец Грап
был обрусевший немец, невыносимо приторный, льстивый и весьма часто нетрезвый; он приходил к нам
большею частью только для того, чтобы просить о чем-нибудь, и папа сажал его иногда у себя в кабинете, но обедать его никогда
не сажали с нами.
Видно
было, что ноги его
больше никогда у меня
не будет.
Валахины жили в маленьком чистеньком деревянном домике, вход которого
был со двора. Дверь отпер мне, по звону в колокольчик, который
был тогда еще
большою редкостью в Москве, крошечный, чисто одетый мальчик. Он
не умел или
не хотел сказать мне, дома ли господа, и, оставив одного в темной передней, убежал в еще более темный коридор.
— Так вот как вы, уж и
большой стали! И мой Этьен, вы его помните, ведь он ваш троюродный… нет,
не троюродный, а как это, Lise? моя мать
была Варвара Дмитриевна, дочь Дмитрия Николаича, а ваша бабушка Наталья Николаевна.
Но чем
больше он
был ласков, тем
больше мне все казалось, что он хочет обласкать меня только с тем, чтобы
не дать заметить, как ему неприятна мысль, что я его наследник.
Любовь Сергеевна весь этот вечер говорила такими
большею частию
не идущими ни к делу, ни друг к другу изречениями; но я так верил Дмитрию, и он так заботливо весь этот вечер смотрел то на меня, то на нее с выражением, спрашивавшим: «Ну, что?» — что я, как это часто случается, хотя в душе
был уже убежден, что в Любовь Сергеевне ничего особенного нет, еще чрезвычайно далек
был от того, чтобы высказать эту мысль даже самому себе.
Взглянув на свои новые модные панталоны и блестящие пуговицы сюртука, я отвечал, что
не читал «Роброя», но что мне
было очень интересно слушать, потому что я
больше люблю читать книги из средины, чем с начала.
Люди, любящие так, никогда
не верят взаимности (потому что еще достойнее жертвовать собою для того, кто меня
не понимает), всегда бывают болезненны, что тоже увеличивает заслугу жертв;
большей частью постоянны, потому что им тяжело бы
было потерять заслугу тех жертв, которые они сделали любимому предмету; всегда готовы умереть для того, чтоб доказать ему или ей всю свою преданность, но пренебрегают мелкими ежедневными доказательствами любви, в которых
не нужно особенных порывов самоотвержения.
В выражении ее
больших глаз
было столько пристального внимания и спокойной, ясной мысли, в позе ее столько непринужденности и, несмотря на ее небольшой рост, даже величавости, что снова меня поразило как будто воспоминание о ней, и снова я спросил себя: «
Не начинается ли?» И снова я ответил себе, что я уже влюблен в Сонечку, а что Варенька — просто барышня, сестра моего друга.
В диванной, куда нас провел Фока и где он постлал нам постель, казалось, все — зеркало, ширмы, старый деревянный образ, каждая неровность стены, оклеенной белой бумагой, — все говорило про страдания, про смерть, про то, чего уже
больше никогда
не будет.
Ну, а зимой, бог даст, в Петербург переедем, увидите людей, связи сделаете; вы теперь у меня ребята
большие, вот я сейчас Вольдемару говорил: вы теперь стоите на дороге, и мое дело кончено, можете идти сами, а со мной, коли хотите советоваться, советуйтесь, я теперь ваш
не дядька, а друг, по крайней мере, хочу
быть другом и товарищем и советчиком, где могу, и
больше ничего.
Володя уже два года
был большой, влюблялся беспрестанно во всех хорошеньких женщин, которых встречал; но, несмотря на то, что каждый день виделся с Катенькой, которая тоже уже два года как носила длинное платье и с каждым днем хорошела, ему и в голову
не приходила мысль о возможности влюбиться в нее.
Молодой человек этот после ни разу
не был у нас, но мне очень нравилась его игра, поза за фортепьянами, встряхиванье волосами и особенно манера брать октавы левой рукой, быстро расправляя мизинец и
большой палец на ширину октавы и потом медленно сводя их и снова быстро расправляя.
Главное зло состояло в том убеждении, что comme il faut
есть самостоятельное положение в обществе, что человеку
не нужно стараться
быть ни чиновником, ни каретником, ни солдатом, ни ученым, когда он comme il faut; что, достигнув этого положения, он уж исполняет свое назначение и даже становится выше
большей части людей.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А ты глупый мальчишка», — но я решительно
не слыхал этого. Да и какая бы
была польза, ежели бы я это слышал? браниться, как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь,
больше ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне
было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может
быть, я бы сказал еще что-нибудь, но в это время хлопнула дверь, и профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на кафедру.
Дубков, который
был знаком с этой дамой, застав меня однажды в манеже, где я стоял, спрятавшись за лакеями и шубами, которые они держали, и узнав от Дмитрия о моей страсти, так испугал меня предложением познакомить меня с этой амазонкой, что я опрометью убежал из манежа и, при одной мысли о том, что он ей сказал обо мне,
больше не смел входить в манеж, даже до лакеев, боясь встретить ее.
Мне же очень приятно
было жертвовать своим чувством, может
быть оттого, что
не стоило
большого труда, так как я с этой барышней только раз вычурно поговорил о достоинстве ученой музыки, и любовь моя, как я ни старался поддерживать ее, прошла на следующей неделе.
Володя, кажется,
был того же мнения, потому что попросил меня разбить завивку, и когда я это сделал и все-таки
было нехорошо, он
больше не смотрел на меня и всю дорогу до Корнаковых
был молчалив и печален.
Не притворялся, может
быть, только дерптский студент; он все более и более становился румяным и вездесущим, всем подливал пустые стаканы и все
больше и
больше заливал стол, который весь сделался сладким и липким.
Вследствие этих и многих других беспрестанных жертв в обращении папа с его женою в последние месяцы этой зимы, в которые он много проигрывал и оттого
был большей частью
не в духе, стало уже заметно перемежающееся чувство тихой ненависти, того сдержанного отвращения к предмету привязанности, которое выражается бессознательным стремлением делать все возможные мелкие моральные неприятности этому предмету.
Но я
был всю зиму эту в таком тумане, происходившем от наслаждения тем, что я
большой и что я comme il faut, что, когда мне и приходило в голову: как же держать экзамен? — я сравнивал себя с своими товарищами и думал: «Они же
будут держать, а
большая часть их еще
не comme il faut, стало
быть, у меня еще лишнее перед ними преимущество, и я должен выдержать».
Мне отвечали, что
будут готовиться по переменкам, то у того, то у другого, и там, где ближе. В первый раз собрались у Зухина. Это
была маленькая комнатка за перегородкой в
большом доме на Трубном бульваре. В первый назначенный день я опоздал и пришел, когда уже читали. Маленькая комнатка
была вся закурена, даже
не вакштафом, а махоркой, которую курил Зухин. На столе стоял штоф водки, рюмка, хлеб, соль и кость баранины.
Хотя в малой мере, хотя в низших слоях общества, но
не было вещи, к которой бы он, испытав ее,
не имел
не то презрения,
не то какого-то равнодушия и невнимания, происходящих от слишком
большой легкости, с которой ему все доставалось.
Науки, как он понимал их,
не занимали десятой доли его способностей; жизнь в его студенческом положении
не представляла ничего такого, чему бы он мог весь отдаться, а пылкая, деятельная, как он говорил, натура требовала жизни, и он вдался в кутеж такого рода, какой возможен
был по его средствам, и предался ему с страстным жаром и желанием уходить себя, чем
больше во мне силы.
Когда нельзя
было больше оставаться в казармах, мы стали прощаться с ним. Он подал всем нам руку, крепко пожал наши и,
не вставая, чтоб проводить нас, сказал...