Неточные совпадения
Но это
было очень трудно: мало
того что стебель кололся со всех сторон, даже через платок, которым я завернул руку, — он
был так страшно крепок, что я бился с ним минут пять, по одному разрывая волокна.
— Не хабар? — спросил Хаджи-Мурат старика,
то есть: «что нового?»
Хаджи-Мурат понял, что старик не хочет говорить
того, что знает и что нужно
было знать Хаджи-Мурату, и, слегка кивнув головой, не стал больше спрашивать.
Одна
была жена Садо,
та самая немолодая, худая женщина, которая укладывала подушки.
Садо и Хаджи-Мурат — оба молчали во все время, пока женщины, тихо двигаясь в своих красных бесподошвенных чувяках, устанавливали принесенное перед гостями. Элдар же, устремив свои бараньи глаза на скрещенные ноги,
был неподвижен, как статуя, во все
то время, пока женщины
были в сакле. Только когда женщины вышли и совершенно затихли за дверью их мягкие шаги, Элдар облегченно вздохнул, а Хаджи-Мурат достал один из хозырей черкески, вынул из него пулю, затыкающую его, и из-под пули свернутую трубочкой записку.
Несмотря на
то, что Хаджи-Мурат более суток ничего не
ел, он съел только немного хлеба, сыра и, достав из-под кинжала ножичек, набрал меду и намазал его на хлеб.
— Наш мед хороший. Нынешний год из всех годов мед: и много и хорош, — сказал старик, видимо довольный
тем, что Хаджи-Мурат
ел его мед.
— Чечен мирная, — заговорил
тот, который
был пониже. Это
был Бата. — Ружье иок, шашка иок, — говорил он, показывая на себя. — Кинезь надо.
Тот, который
был повыше, молча стоял подле своего товарища. На нем тоже не
было оружия.
Вавило же
был мальчиком взят в верх,
то есть в услужение господам, и вот уже ему
было сорок с лишком лет, а он не женился и жил походной жизнью при своем безалаберном барине.
Воронцов не мог отрицать, но разочаровал жену в
том, что
был не сам Хаджи-Мурат, а только лазутчик, объявивший, что Хаджи-Мурат завтра выедет к нему в
то место, где назначена рубка леса.
Среди однообразия жизни в крепости молодые Воронцовы — и муж и жена —
были очень рады этому событию. Поговорив о
том, как приятно
будет это известие его отцу, муж с женой в третьем часу легли спать.
Ехавшие сзади скакали и скоро догнали Хаджи-Мурата. Их
было человек двадцать верховых. Это
были жители аула, решившие задержать Хаджи-Мурата или по крайней мере, для очистки себя перед Шамилем, сделать вид, что они хотят задержать его. Когда они приблизились настолько, что стали видны в темноте, Хаджи-Мурат остановился, бросив поводья, и, привычным движением левой руки отстегнув чехол винтовки, правой рукой вынул ее. Элдар сделал
то же.
Это
был чеченец Гамзало. Гамзало подошел к бурке, взял лежавшую на ней в чехле винтовку и молча пошел на край поляны, к
тому месту, из которого подъехал Хаджи-Мурат. Элдар, слезши с лошади, взял лошадь Хаджи-Мурата и, высоко подтянув обеим головы, привязал их к деревьям, потом, так же как Гамзало, с винтовкой за плечами стал на другой край поляны. Костер
был потушен, и лес не казался уже таким черным, как прежде, и на небе хотя и слабо, но светились звезды.
Полторацкий, несмотря на
то, что не выспался,
был в
том особенном настроении подъема душевных сил и доброго, беззаботного веселья, в котором он чувствовал себя всегда среди своих солдат и товарищей там, где могла
быть опасность.
Хотя все, в особенности побывавшие в делах офицеры, знали и могли знать, что на войне тогда на Кавказе, да и никогда нигде не бывает
той рубки врукопашную шашками, которая всегда предполагается и описывается (а если и бывает такая рукопашная шашками и штыками,
то рубят и колют всегда только бегущих), эта фикция рукопашной признавалась офицерами и придавала им
ту спокойную гордость и веселость, с которой они, одни в молодецких, другие, напротив, в самых скромных позах, сидели на барабанах, курили,
пили и шутили, не заботясь о смерти, которая, так же как и Слепцова, могла всякую минуту постигнуть каждого из них.
Разжалованный барон вскочил на ноги и быстрым шагом пошел в область дыма, где
была его рота. Полторацкому подали его маленького каракового кабардинца, он сел на него и, выстроив роту, повел ее к цепи по направлению выстрелов. Цепь стояла на опушке леса перед спускающейся голой балкой. Ветер тянул на лес, и не только спуск балки, но и
та сторона ее
были ясно видны.
Водка,
то есть спирт, который
пили солдаты на Кавказе, нашелся, и Панов, строго нахмурившись, поднес Авдееву крышку спирта. Авдеев начал
пить, но тотчас же отстранил крышку рукой.
Был в этой свите
тот Хан-Магома, который нынче ночью ходил к Воронцову.
— А
то как же. Первый камандер у Шмеля
был. Теперь, небось…
Воронцов
был очень доволен
тем, что ему, именно ему, удалось выманить и принять главного, могущественнейшего, второго после Шамиля, врага России. Одно
было неприятно: командующий войсками в Воздвиженской
был генерал Меллер-Закомельский, и, по-настоящему, надо
было через него вести все дело. Воронцов же сделал все сам, не донося ему, так что могла выйти неприятность. И эта мысль отравляла немного удовольствие Воронцова.
Написав донесение начальнику левого фланга, генералу Козловскому, в Грозную, и письмо отцу, Воронцов поспешил домой, боясь недовольства жены за
то, что навязал ей чужого, страшного человека, с которым надо
было обходиться так, чтобы и не обидеть и не слишком приласкать.
Марья Васильевна говорила ему, что если он
будет отдавать всякому кунаку
ту свою вещь, которую кунак этот похвалит,
то ему скоро придется ходить, как Адаму…
Прием, сделанный ему Воронцовым,
был гораздо лучше
того, что он ожидал. Но чем лучше
был этот прием,
тем меньше доверял Хаджи-Мурат Воронцову и его офицерам. Он боялся всего: и
того, что его схватят, закуют и сошлют в Сибирь или просто убьют, и потому
был настороже.
Хаджи-Мурат, недоумевая, покачал головой и, раздевшись, стал на молитву. Окончив ее, он велел принести себе серебряный кинжал и, одевшись и подпоясавшись, сел с ногами на тахту, дожидаясь
того, что
будет.
За обедом Хаджи-Мурат ничего не
ел, кроме плова, которого он взял себе на тарелку из
того самого места, из которого взяла себе Марья Васильевна.
Адъютант передал князю, что генерал, узнав об выходе Хаджи-Мурата, очень недоволен
тем, что ему не
было доложено об этом, и что он требует, чтобы Хаджи-Мурат сейчас же
был доставлен к нему. Воронцов сказал, что приказание генерала
будет исполнено, и, через переводчика передав Хаджи-Мурату требование генерала, попросил его идти вместе с ним к Меллеру.
Хаджи-Мурат сидел рядом в комнате и, хотя не понимал
того, что говорили, понял
то, что ему нужно
было понять: что они спорили о нем, и что его выход от Шамиля
есть дело огромной важности для русских, и что поэтому, если только его не сошлют и не убьют, ему много можно
будет требовать от них.
Кроме
того, понял он и
то, что Меллер-Закомельский, хотя и начальник, не имеет
того значения, которое имеет Воронцов, его подчиненный, и что важен Воронцов, а не важен Меллер-Закомельский; и поэтому, когда Меллер-Закомельский позвал к себе Хаджи-Мурата и стал расспрашивать его, Хаджи-Мурат держал себя гордо и торжественно, говоря, что вышел из гор, чтобы служить белому царю, и что он обо всем даст отчет только его сардарю,
то есть главнокомандующему, князю Воронцову, в Тифлисе.
В палате
было четверо больных: один — метавшийся в жару тифозный, другой — бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных в набеге три недели
тому назад — один в кисть руки (этот
был на ногах), другой в плечо (этот сидел на койке).
— То-то. Ну, а теперь свечку мне дайте, я сейчас помирать
буду, — сказал Авдеев.
В письме Петрухиной матери
было писано, во-первых, благословение, во-вторых, поклоны всех, известие о смерти крестного и под конец известие о
том, что Аксинья (жена Петра) «не захотела с нами жить и пошла в люди. Слышно, что живет хорошо и честно». Упоминалось о гостинце, рубле, и прибавлялось
то, что уже прямо от себя, и слово в слово, пригорюнившаяся старуха, со слезами на глазах, велела написать дьяку...
Так и осталось в письме, но Петрухе не суждено
было получить ни это известие о
том, что жена его ушла из дома, ни рубля, ни последних слов матери. Письмо это и деньги вернулись назад с известием, что Петруха убит на войне, «защищая царя, отечество и веру православную». Так написал военный писарь.
Воронцов, Михаил Семенович, воспитанный в Англии, сын русского посла,
был среди русских высших чиновников человек редкого в
то время европейского образования, честолюбивый, мягкий и ласковый в обращении с низшими и тонкий придворный в отношениях с высшими.
И он стал рассказывать так, чтобы могли слышать все сидящие за столом, поразительную новость, — для него одного это не
было вполне новостью, потому что переговоры велись уже давно, — о
том, что знаменитый, храбрейший помощник Шамиля Хаджи-Мурат передался русским и нынче-завтра
будет привезен в Тифлис.
Дело
было в
том, что храбрый генерал называл «выручкой»
то дело в несчастном Даргинском походе, в котором действительно погиб бы весь отряд с князем Воронцовым, командовавшим им, если бы его не выручили вновь подошедшие войска.
Всем
было известно, что весь Даргинский поход, под начальством Воронцова, в котором русские потеряли много убитых и раненых и несколько пушек,
был постыдным событием, и потому если кто и говорил про этот поход при Воронцове,
то говорил только в
том смысле, в котором Воронцов написал донесение царю,
то есть, что это
был блестящий подвиг русских войск.
Словом же «выручка» прямо указывалось на
то, что это
был не блестящий подвиг, а ошибка, погубившая много людей.
Эти слова князя дали тон дальнейшим рассказам про Хаджи-Мурата. Придворные поняли, что чем больше приписывать значения Хаджи-Мурату,
тем приятнее
будет князю Воронцову.
Вообще весь обед прошел в рассказах о Хаджи-Мурате. Все наперерыв хвалили его храбрость, ум, великодушие. Кто-то рассказал про
то, как он велел убить двадцать шесть пленных; но и на это
было обычное возражение...
— Все о
том же. Il a eu quelques desagrements avec le commandant de la place. Simon a eu tort. [У него
были кое-какие неприятности с комендантом крепости. Семен
был не прав (франц.).] But all is well what ends well, [Но все хорошо, что хорошо кончается (англ.).] — сказал он, передавая жене письмо, и, обращаясь к почтительно дожидавшимся партнерам, попросил брать карты.
Когда сдали первую сдачу, Воронцов открыл табакерку и сделал
то, что он делывал, когда
был в особенно хорошем расположении духа: достал старчески сморщенными белыми руками щепотку французского табаку и поднес ее к носу и высыпал.
На ногах его
были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатка обтягивающие ступни, на бритой голове — папаха с чалмой, —
той самой чалмой, за которую он, по доносу Ахмет-Хана,
был арестован генералом Клюгенау и которая
была причиной его перехода к Шамилю.
Хаджи-Мурат сел и сказал, что если только его пошлют на лезгинскую линию и дадут ему войско,
то он ручается, что поднимет весь Дагестан, и Шамилю нельзя
будет держаться.
В
тот же день, вечером, в новом, в восточном вкусе отделанном театре шла итальянская опера. Воронцов
был в своей ложе, и в партере появилась заметная фигура хромого Хаджи-Мурата в чалме. Он вошел с приставленным к нему адъютантом Воронцова Лорис-Меликовым и поместился в первом ряду. С восточным, мусульманским достоинством, не только без выражения удивления, но с видом равнодушия, просидев первый акт, Хаджи-Мурат встал и, спокойно оглядывая зрителей, вышел, обращая на себя внимание всех зрителей.
— Это можно, — сказал он, очевидно польщенный мыслью о
том, что его история
будет прочтена государем.
Ханов
было трое: Абунунцал-Хан, молочный брат моего брата Османа, Умма-Хан, мой брат названый, и Булач-Хан, меньшой,
тот, которого Шамиль бросил с кручи.
Я
был как брат ханам: что хотел,
то делал, и стал богат.
Оставшись один, Лорис-Меликов записал в своей книжечке самое главное из
того, что рассказывал ему Хаджи-Мурат, потом закурил папиросу и стал ходить взад и вперед по комнате. Подойдя к двери, противоположной спальне, Лорис-Меликов услыхал оживленные голоса по-татарски быстро говоривших о чем-то людей. Он догадался, что это
были мюриды Хаджи-Мурата, и, отворив дверь, вошел к ним.
— Это все
было хорошо, — продолжал он, — потом все испортилось. Шамиль стал на место Гамзата. Он прислал ко мне послов сказать, чтобы я шел с ним против русских; если же я откажусь,
то он грозил, что разорит Хунзах и убьет меня. Я сказал, что не пойду к нему и не пущу его к себе.