Неточные совпадения
Хаджи-Мурат понял, что старик не хочет говорить того, что знает и что нужно
было знать Хаджи-Мурату, и, слегка кивнув
головой, не стал больше спрашивать.
Хозяин сакли, Садо,
был человек лет сорока, с маленькой бородкой, длинным носом и такими же черными, хотя и не столь блестящими глазами, как у пятнадцатилетнего мальчика, его сына, который бегал за ним и вместе с отцом вошел в саклю и сел у двери. Сняв у двери деревянные башмаки, хозяин сдвинул на затылок давно не бритой, зарастающей черным волосом
головы старую, истертую папаху и тотчас же сел против Хаджи-Мурата на корточки.
После Панова покурил и Никитин и, подстелив под себя шинель, сел, прислонясь к дереву. Солдаты затихли. Только слышно
было, как ветер шевелил высоко над
головами макушки дерев. Вдруг из-за этого неперестающего тихого шелеста послышался вой, визг, плач, хохот шакалов.
Элдар лежал на спине, раскинув широко свои сильные, молодые члены, так что высокая грудь его с черными хозырями на белой черкеске
была выше откинувшейся свежебритой, синей
головы, свалившейся с подушки.
Это
был чеченец Гамзало. Гамзало подошел к бурке, взял лежавшую на ней в чехле винтовку и молча пошел на край поляны, к тому месту, из которого подъехал Хаджи-Мурат. Элдар, слезши с лошади, взял лошадь Хаджи-Мурата и, высоко подтянув обеим
головы, привязал их к деревьям, потом, так же как Гамзало, с винтовкой за плечами стал на другой край поляны. Костер
был потушен, и лес не казался уже таким черным, как прежде, и на небе хотя и слабо, но светились звезды.
Окончив молитву, он вернулся на свое место, где
были переметные сумы, и, сев на бурку, облокотил руки на колена и, опустив
голову, задумался.
Разжалованный барон вскочил на ноги и быстрым шагом пошел в область дыма, где
была его рота. Полторацкому подали его маленького каракового кабардинца, он сел на него и, выстроив роту, повел ее к цепи по направлению выстрелов. Цепь стояла на опушке леса перед спускающейся
голой балкой. Ветер тянул на лес, и не только спуск балки, но и та сторона ее
были ясно видны.
Веселый, черноглазый, без век, Хан-Магома, также кивая
головой, что-то, должно
быть, смешное проговорил Воронцову, потому что волосатый аварец оскалил улыбкой ярко-белые зубы. Рыжий же Гамзало только блеснул на мгновение одним своим красным глазом на Воронцова и опять уставился на уши своей лошади.
Хаджи-Мурат, недоумевая, покачал
головой и, раздевшись, стал на молитву. Окончив ее, он велел принести себе серебряный кинжал и, одевшись и подпоясавшись, сел с ногами на тахту, дожидаясь того, что
будет.
Авдеев закрыл глаза и отрицательно покачал
головой. Скуластое лицо его
было бледно и строго. Он ничего не ответил и только опять повторил, обращаясь к Панову...
На ногах его
были черные ноговицы и такие же чувяки, как перчатка обтягивающие ступни, на бритой
голове — папаха с чалмой, — той самой чалмой, за которую он, по доносу Ахмет-Хана,
был арестован генералом Клюгенау и которая
была причиной его перехода к Шамилю.
Гамзат еще
был жив и с кинжалом бросился на брата, но я добил его в
голову.
Причина же усталости
было то, что накануне он
был в маскараде и, как обыкновенно, прохаживаясь в своей кавалергардской каске с птицей на
голове, между теснившейся к нему и робко сторонившейся от его огромной и самоуверенной фигуры публикой, встретил опять ту маску, которая в прошлый маскарад, возбудив в нем своей белизной, прекрасным сложением и нежным голосом старческую чувственность, скрылась от него, обещая встретить его в следующем маскараде.
О том, что распутство женатого человека
было не хорошо, ему и не приходило в
голову, и он очень удивился бы, если бы кто-нибудь осудил его за это.
Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно
было думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не согнет
головы под пролетающим ядром или не обратит внимания на свист пуль, но, как это уже и
было с ним, выше поднимет
голову и с улыбкой в глазах
будет оглядывать товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным голосом о чем-нибудь постороннем.
Когда пришли в крепость, все
было, как предвидел майор. Марья Дмитриевна накормила его и Бутлера и еще приглашенных из отряда двух офицеров сытным, вкусным обедом, и майор наелся и напился так, что не мог уже говорить и пошел к себе спать. Бутлер, также усталый, но довольный и немного выпивший лишнего чихиря, пошел в свою комнатку, и едва успел раздеться, как, подложив ладонь под красивую курчавую
голову, заснул крепким сном без сновидений и просыпания.
Под всадником с чалмой
был рыже-игреневый красавец конь с маленькой
головой, прекрасными глазами; под офицером
была высокая щеголеватая карабахская лошадь.
— Нет хуже смеси, — проворчал он,
выпивая водку и закусывая черным хлебом. — Вот вчера
выпил чихиря, и болит
голова. Ну, теперь готов, — закончил он и пошел в гостиную, куда Бутлер уже провел Хаджи-Мурата и сопутствующего ему офицера.
Шамиль
был головой выше всех их.
Дела обвиняемых в преступлениях лиц решали по шариату: двух людей приговорили за воровство к отрублению руки, одного к отрублению
головы за убийство, троих помиловали. Потом приступили к главному делу: к обдумыванию мер против перехода чеченцев к русским. Для противодействия этим переходам Джемал-Эдином
было составлено следующее провозглашение...
— Так напиши отцу, что, если он выйдет назад ко мне теперь, до байрама, я прощу его и все
будет по-старому. Если же нет и он останется у русских, то, — Шамиль грозно нахмурился, — я отдам твою бабку, твою мать по аулам, а тебе отрублю
голову.
Бутлер
был тут же. Он старался видеть и в этом военную поэзию, но в глубине души ему жалко
было Ивана Матвеевича, но остановить его не
было никакой возможности. И Бутлер, чувствуя хмель в
голове, потихоньку вышел и пошел домой.
Полный месяц светил на белые домики и на камни дороги.
Было светло так, что всякий камушек, соломинка, помет
были видны на дороге. Подходя к дому, Бутлер встретил Марью Дмитриевну, в платке, покрывавшем ей
голову и плечи. После отпора, данного Марьей Дмитриевной Бутлеру, он, немного совестясь, избегал встречи с нею. Теперь же, при лунном свете и от выпитого вина, Бутлер обрадовался этой встрече и хотел опять приласкаться к ней.
Это
была голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и черной стриженой бородкой и подстриженными усами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с разрубленным и недорубленным бритым черепом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом. Шея
была замотана окровавленным полотенцем. Несмотря на все раны
головы, в складе посиневших губ
было детское доброе выражение.
Бутлер не мог отвести глаз от страшной
головы. Это
была голова того самого Хаджи-Мурата, с которым он так недавно проводил вечера в таких дружеских беседах.
— Да, правда, лихая
была голова, — сказал один из офицеров.
Небо
было так ясно, воздух так свеж, силы жизни так радостно играли в душе Назарова, когда он, слившись в одно существо с доброю, сильною лошадью, летел по ровной дороге за Хаджи-Муратом, что ему и в
голову не приходила возможность чего-нибудь недоброго, печального или страшного.
Но горцы прежде казаков взялись за оружие и били казаков из пистолетов и рубили их шашками. Назаров висел на шее носившей его вокруг товарищей испуганной лошади. Под Игнатовым упала лошадь, придавив ему ногу. Двое горцев, выхватив шашки, не слезая, полосовали его по
голове и рукам. Петраков бросился
было к товарищу, но тут же два выстрела, один в спину, другой в бок, сожгли его, и он, как мешок, кувырнулся с лошади.
Лошадь
была ранена в
голову.