Неточные совпадения
Несмотря на те слова
и выражения, которые я нарочно отметил курсивом,
и на весь тон письма, по которым высокомерный читатель верно составил себе истинное
и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс
и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже
и не без основания вообразив себе эту Наташу с грязными ногтями),
и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге
и как он сиживал, бывало, с ним по вечерам в беседке
и говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился
и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете,
и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
— Эти воспоминания имели тем бòльшую прелесть для штабс-капитана Михайлова, что тот круг, в котором ему теперь привелось жить в пехотном полку, был гораздо ниже того, в котором он вращался прежде, как кавалерист
и дамский кавалер, везде хорошо принятый в городе Т.
От воспоминаний штабс-капитан Михайлов невольно перешел к мечтам
и надеждам.
Анну на шею… полковник….»
и он был уже генералом, удостоивающим посещения Наташу, вдову товарища, который по его мечтам, умрет к этому времени, когда звуки бульварной музыки яснее долетели до его слуха, толпы народа кинулись ему в глаза,
и он очутился на бульваре прежним пехотным штабс-капитаном, ничего незначущим, неловким
и робким.
Никто особенно рад не был, встретив на бульваре штабс-капитана Михайлова, исключая, мóжет быть, его полка
капитана Обжогова
и прапорщика Сусликова, которые с горячностью пожали ему руку, но первый был в верблюжьих штанах, без перчаток, в обтрепанной шинели
и с таким красным вспотевшим лицом, а второй кричал так громко
и развязно, что совестно было ходить с ними, особенно перед офицерами в белых перчатках, из которых с одним — с адъютантом — штабс-капитан Михайлов кланялся, а с другим — штаб-офицером — мог бы кланяться, потому что два раза встречал его у общего знакомого.
Ему бы хотелось подойти к адъютанту, с которым он кланялся,
и поговорить с этими г-ми совсем не для того, чтобы
капитан Обжогов
и прапорщик Сусликов
и поручик Пиштецкий
и др. видели, что он говорит с ними, но просто для того, что они приятные люди, притом знают все новости — порассказали бы…
Но отчего же штабс-капитан Михайлов боится
и не решается подойти к ним?
Для
капитана Обжогова штабс-капитан Михайлов аристократ, потому что у него чистая шинель
и перчатки,
и он его зa это терпеть не может, хотя уважает немного, для штабс-капитана Михайлова адъютант Калугин аристократ, потому что он адъютант
и на «ты» с другим адъютантом;
и за это он не совсем хорошо расположен к нему, хотя
и боится его.
Штабс-капитан Михайлов два раза в нерешительности прошел мимо кружка своих аристократов, в третий раз сделал усилие над собой
и подошел к ним.
— К счастью Михайлова, Калугин был в прекрасном расположении духа (генерал только-что поговорил с ним весьма доверенно,
и князь Гальцин, приехав из Петербурга, остановился у него) — он счел не унизительным подать руку штабс-капитану Михайлову, чего не решился однако сделать Праскухин, весьма часто встречавшийся на бастионе с Михайловым, неоднократно пивший его вино
и водку
и даже должный ему по преферансу 12 руб. с полтиной.
И кн. Гальцин взял под руку с одной стороны Калугина, с другой штабс-капитана, вперед уверенный, что это не может не доставить последнему большого удовольствия, что действительно было справедливо.
Штабс-капитан был суеверен
и считал большим грехом перед делом заниматься женщинами, но в этом случае он притворился большим развратником, чему видимо не верили кн.
Гальцин
и Калугин,
и чтò чрезвычайно удивляло девицу в красном платочке, которая не раз замечала, как штабс-капитан краснел, проходя мимо ее окошка.
Штабс-капитану Михайлову так приятно было гулять в этом обществе, что он забыл про милое письмо из Т., про мрачные мысли, осаждавшие его при предстоящем отправлении на бастион
и, главное, про то, что в 7 часов ему надо было быть дома.
Но штабс-капитан всё-таки был доволен проходя мимо юнкера барона Песта, который был особенно горд
и самонадеян со вчерашней ночи, которую он в первый раз провел в блиндаже 5-го бастиона,
и считал себя, вследствие этого, героем, он нисколько не огорчился подозрительно-высокомерным выражением, с которым юнкер вытянулся
и снял перед ним фуражку.
Штабс-капитан забывал, что это предчувствие, в более или менее сильной степени, приходило ему каждый раз, как нужно было итти на бастион,
и не знал, что то же, в более или менее сильной степени, предчувствие испытывает всякий, кто идет в дело.
Немного успокоив себя этим понятием долга, которое у штабс-капитана, как
и вообще у всех людей недалеких, было особенно развито
и сильно, он сел к столу
и стал писать прощальное письмо отцу, с которым последнее время был не совсем в хороших отношениях по денежным делам.
Пьяный
и грубый слуга лениво подал ему новый сюртук (старый, который обыкновенно надевал штабс-капитан, идя на бастион, не был починен).
— Молчи, скотина! — крикнул штабс-капитан, готовый ударить человека, еще прежде расстроенный, а теперь окончательно выведенный из терпения
и огорченный грубостью Никиты, которого он любил, баловал даже,
и с которым жил уже 12 лет.
Когда же на крыльце штабс-капитан сказал: «прощай, Никита!» то Никита вдруг разразился принужденными рыданиями
и бросился целовать руки своего барина. «Прощайте, барин!» всхлипывая, говорил он.
«А может быть, только ранят, рассуждал сам с собою штабс-капитан, уже сумерками подходя с ротой к бастиону. Но куда? как? сюда или сюда? — думал он, мысленно указывая на живот
и на грудь. — Вот ежели бы сюда — он думал о верхней части ноги — да кругом бы обошла — всё-таки должно быть больно. Ну, а как сюда да осколком — кончено!»
Штабс-капитан, однако, сгибаясь, по траншеям благополучно дошел до ложементов, расставил с саперным офицером, уже в совершенной темноте, людей на работы
и сел в ямочку под бруствером.
Но все бомбы ложились далеко сзади
и справа ложемента, в котором в ямочке сидел штабс-капитан, так что он успокоился отчасти, выпил водки, закусил мыльным сыром, закурил папиросу
и, помолившись Богу, хотел заснуть немного.
Разве с евтими сменить, что тут в карты играють — это что — тьфу! одно слово! — заключил Никита, указывая на светящееся окно комнаты барина, в которой, во время отсутствия штабс-капитана, юнкер Жвадческий позвал к себе на кутеж, по случаю получения креста, гостей: подпоручика Угровича
и поручика Непшитшетского, того самого, которому надо было итти на бастион
и который был нездоров флюсом.
«Ах, скверно!» подумал Калугин, испытывая какое-то неприятное чувство,
и ему тоже пришло предчувствие, т. е. мысль очень обыкновенная — мысль о смерти. Но Калугин был не штабс-капитан Михайлов, он был самолюбив
и одарен деревянными нервами, то, что называют, храбр, одним словом. — Он не поддался первому чувству
и стал ободрять себя. Вспомнил про одного адъютанта, кажется, Наполеона, который, передав приказание, марш-марш, с окровавленной головой подскакал к Наполеону.
— А вот я рад, что
и вы здесь,
капитан, — сказал он морскому офицеру, в штаб-офицерской шинели, с большими усами
и Георгием, который вошел в это время в блиндаж
и просил генерала дать ему рабочих, чтобы исправить на его батарее две амбразуры, которые были засыпаны. — Мне генерал приказал узнать, — продолжал Калугин, когда командир батареи перестал говорить с генералом, — могут ли ваши орудия стрелять по траншее картечью?
Капитан нахмурился
и сердито крякнул.
Капитан уже 6 месяцев командовал этой одной из самых опасных батарей, —
и даже, когда не было блиндажей, — не выходя, с начала осады жил на бастионе
и между морякамиимел репутацию храбрости. Поэтому-то отказ его особенно поразил
и удивил Калугина.
Калугина еще возбуждали тщеславие — желание блеснуть, надежда на награды, на репутацию
и прелесть риска;
капитан же уж прошел через всё это — сначала тщеславился, храбрился, рисковал, надеялся на награды
и репутацию
и даже приобрел их, но теперь уже все эти побудительные средства потеряли для него силу,
и он смотрел на дело иначе: исполнял в точности свою обязанность, но, хорошо понимая, как мало ему оставалось случайностей жизни, после 6-ти месячного пребывания на бастьоне, уже не рисковал этими случайностями без строгой необходимости, так что молодой лейтенант, с неделю тому назад поступивший на батарею
и показывавший теперь ее Калугину, с которым они бесполезно друг перед другом высовывались в амбразуры
и вылезали на банкеты, казался в десять раз храбрее
капитана.
— Смотрите,
капитан, это прямо сюда, — сказал, подшучивая, Калугин
и толкая Праскухина. Пройдя еще немного с ними, он повернул в траншею, ведущую к блиндажу. — «Нельзя сказать, чтобы он был очень храбр, — этот
капитан», — подумал он, входя в двери блиндажа.
«Куда
и зачем я иду, однако?» — подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. — «Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более, что
и рота скоро выйдет из-под огня, — шепнул ему какой-то голос, — а с раной остаться в деле — непременно награда.
— Может быть, так же недоверчиво улыбнутся
и моей ране, да еще скажут что-нибудь, — подумал штабс-капитан
и решительно, несмотря на доводы барабанщика, пошел назад к роте.
— Не знаю, убит, кажется, — неохотно отвечал прапорщик, который, между прочим, был очень недоволен, что штабс-капитан вернулся
и тем лишил его удовольствия сказать, что он один офицер остался в роте.
Убедившись в том, что товарищ его был убит, Михайлов так же пыхтя, присядая
и придерживая рукой сбившуюся повязку
и голову, которая сильно начинала болеть у него, потащился назад. Батальон уже был под горой на месте
и почти вне выстрелов, когда Михайлов догнал его. — Я говорю: почти вне выстрелов, потому что изредка залетали
и сюда шальные бомбы (осколком одной в эту ночь убит один
капитан, который сидел во время дела в матросской землянке).
— Est-ce que le pavillon est baissé deja? [Разве флаг уже спущен?] — спросил кн. Гальцин опять с своим высокомерным выражением, глядя на фуражку штабс-капитана
и не обращаясь ни к кому в особенности.
— Неужели продолжается еще перемирие? — сказал Гальцин, учтиво обращаясь к нему по-русски
и тем говоря — как это показалось штабс-капитану — что вам, должно быть, тяжело будет говорить по-французски, так не лучше ли уж просто?..
И с этим адъютанты отошли от него.
Штабс-капитан так же, как
и вчера, почувствовал себя чрезвычайно одиноким
и, поклонившись с разными господами — с одними не желая сходиться, а к другим не решаясь подойти — сел около памятника Казарского
и закурил папиросу.
На бульваре были
и поручик Зобов, который громко разговаривал,
и капитан Обжогов в растерзанном виде,
и артиллерийский
капитан, который ни в ком не заискивает,
и счастливый в любви юнкер,
и все те же вчерашние лица
и всё с теми же вечными побуждениями лжи, тщеславия
и легкомыслия.
— Вы можете себе представить,
капитан, — продолжал разливавший чай, обращаясь к безрукому
и поднимая ножик, который уронил этот, — нам сказали, что лошади ужасно дороги в Севастополе, мы
и купили сообща лошадь в Симферополе.
— Право не знаю,
капитан: мы заплатили с повозкой 90 рублей. Это очень дорого? — прибавил он, обращаясь ко всем
и к Козельцову, который смотрел на него.
— Я тебе всю правду скажу, Миша! У нас уж ни у кого денег нет,
и мы все должны этому штабс-капитану, который из П. едет. Ужасно стыдно!
— Прапорщика-с? — сказал фельдфебель, еще больше смущая Володю беглым, брошенным на него взглядом, выражавшим как будто вопрос: «ну что это за прапорщик,
и стоит ли его помещать куда-нибудь?» — Да вот-с внизу, ваше высокоблагородие, у штабс-капитана могут поместиться их благородие, — продолжал он, подумав немного: — теперь штабс-капитан на баксионе, так ихняя койка пустая остается.
— Старший офицер в батарее,
капитан, невысокий рыжеватый мужчина, с хохолком
и гладенькими височками, воспитанный по старым преданиям артиллерии, дамский кавалер
и будто бы ученый, расспрашивал Володю о знаниях его в артиллерии, новых изобретениях, ласково подтрунивал над его молодостью
и хорошеньким личиком
и вообще обращался с ним, как отец с сыном, что очень приятно было Володе.
Перед обедом сменился штабс-капитан с бастиона
и присоединился к их обществу.
Штабс-капитан Краут был белокурый, красивый, бойкий офицер, с большими рыжими усами
и бакенбардами; он говорил по-русски отлично, но слишком правильно
и красиво для русского.
— Вот он, наш герой, является! — сказал
капитан в то время, как Краут, размахивая руками
и побрякивая шпорами, весело входил в комнату. — Чего хотите, Фридрих Крестьяныч: чаю или водки?
— Я уж приказал себе чайку поставить, — отвечал он, — а водочки покаместа хватить можно для услаждения души. Очень приятно познакомиться; прошу нас любить
и жаловать, — сказал он Володе, который, встав, поклонился ему: — штабс-капитан Краут. Мне на бастионе фейерверкер сказывал, что вы прибыли еще вчера.
— Нет, — сказал Володя: — я не знаю, как быть. Я
капитану говорил: у меня лошади нет, да
и денег тоже нет, покуда я не получу фуражных
и подъемных. Я хочу просить покаместа лошади у батарейного командира, да боюсь, как бы он не отказал мне.
— Аполлон Сергеич-то! — он произвел губами звук, выражающий сильное сомнение,
и посмотрел на
капитана: — вряд!
— Что ж, откажет, не беда, — сказал
капитан: — тут-то лошади, по правде,
и не нужно, а всё попытать можно, я спрошу нынче.