Неточные совпадения
— Да вот жалко, что вас
не было; гостей было пропасть, человек тысяча, музыка, генералы, и я танцевал… Катенька! —
сказал я вдруг, останавливаясь в середине своего описания, — ты
не слушаешь?
Ежели бы, когда Володе в первый раз сделали голландские рубашки со складками, я
сказал прямо, что мне весьма досадно
не иметь таких, я уверен, что мне стало бы легче и
не казалось бы всякий раз, когда он оправлял воротнички, что он делает это для того только, чтобы оскорбить меня.
— Сделай милость, никогда
не смей прикасаться к моим вещам, —
сказал он, составляя куски разбитого флакончика и с сокрушением глядя на них.
—
Не намерен с тобой браниться, —
сказал Володя, слегка отталкивая меня, — убирайся.
— Николенька! —
сказал он мне самым простым, нисколько
не патетическим голосом, — полно сердиться. Извини меня, ежели я тебя обидел.
Чтобы
не ошибиться,
скажу только, что она была необыкновенно бела, роскошно развита и была женщина; а мне было четырнадцать лет.
«
Не придет», — шепотом
сказал голос Володи, и вслед за этим что-то зашевелилось, как будто Володя хотел удержать ее.
— Ежели вы
не хотите мне служить, моя милая, вы бы так и
сказали: я бы давно вас отпустила.
— Да это дробь, maman, —
сказал он, — это совсем
не опасно.
— Я давно уже думал об этом, — поспешил
сказать па-па, — и хотел посоветоваться с вами, maman:
не пригласить ли нам St.-Jérôme’а, который теперь по билетам дает им уроки?
— И прекрасно сделаешь, мой друг, —
сказала бабушка уже
не тем недовольным голосом, которым говорила прежде. — St.-Jérôme, по крайней мере, gouverneur, который поймет, как нужно вести des enfants de bonne maison, [детей из хорошей семьи (фр.).] a
не простой menin, дядька, который годен только на то, чтобы водить их гулять.
Мне всегда платили злом за добро, которое я делал людям, и моя награда
не здесь, а оттуда, —
сказал он, указывая на небо.
— Вы
не дитя, вы можете понимать. Я вам
скажу свою историю и все, что я перенес в этой жизни. Когда-нибудь вы вспомните старого друга, который вас очень любил, дети!..
„Бедный, бедный Карл! —
сказала она, — никто тебя
не любит, но я ни на кого тебя
не променяю.
Когда мне минуло четырнадцать лет и я мог идти к причастию, моя маменька
сказала моему папеньке: „Карл стал большой мальчик, Густав; что мы будем с ним делать?“ И папенька
сказал: „Я
не знаю“.
Папенька и брат Johann приехали в город, и мы вместе пошли бросить Los, [жребий (нем.).] кому быть Soldat и кому
не быть Soldat. Johann вытащил дурной нумеро — он должен быть Soldat, я вытащил хороший нумеро — я
не должен быть Soldat. И папенька
сказал: «У меня был один сын, и с тем я должен расстаться! Ich hatte einen einzigen Sohn und von diesem muss ich mich trennen!»
— Папенька! — я
сказал, —
не говорите так, что «у вас был один сын, и вы с тем должны расстаться», у меня сердце хочет выпрыгнуть, когда я этого слышу. Брат Johann
не будет служить — я буду Soldat!.. Карл здесь никому
не нужен, и Карл будет Soldat.
Когда сержант принес мадер и мы выпили по рюмочке, я взял его за руку и
сказал: «Господин сержант, может быть, у вас есть отец и мать?..» Он
сказал: «Есть, господин Мауер…» — «Мой отец и мать, — я
сказал, — восемь лет
не видали меня и
не знают, жив ли я, или кости мои давно лежат в сырой земле.
И сержант
сказал: «Вы бедный человек, и я
не возьму ваши деньги, но помогу вам. Когда я пойду спать, купите ведро водки солдатам, и они будут спать. Я
не буду смотреть на вас».
Отчего у вас ничего нет с собой, борода ваша
не брита и платье ваше в грязи?» —
сказал он мне, когда я сел с ним.
Я полтора года жил на канатной фабрике, и мой хозяин так полюбил меня, что
не хотел пустить. И мне было хорошо. Я был тогда красивый мужчина, я был молодой, высокий рост, голубые глаза, римский нос… и Madam L… (я
не могу
сказать ее имени), жена моего хозяина, была молоденькая, хорошенькая дама. И она полюбила меня.
Я его поцеловал, и он
сказал: «Karlchen! я так люблю вас, что
не могу больше терпеть», — и он весь задрожал».
«Да, — начал он опять, поправляясь в кресле и запахивая свой халат, — много я испытал и хорошего и дурного в своей жизни; но вот мой свидетель, —
сказал он, указывая на шитый по канве образок спасителя, висевший над его кроватью, — никто
не может
сказать, чтоб Карл Иваныч был нечестный человек!
— «Наш сын, —
сказал папенька, — был Soldat, и вот девять лет он
не писал нам, и мы
не знаем, жив он или умер.
«Да, я видел его», — я
сказал и
не смел поднять глаза на нее; сердце у меня пригнуть хотело.
Я
не мог терпейть… «Маменька! — я
сказал, — я ваш Карл!» И он упал мне на рука…»
Она
сказала: «Карл Иваныч! отдаю вам своих детей, любите их, и я никогда
не оставлю вас, я успокою вашу старость».
— Кажется, Лебедев нынче
не придет, —
сказал Володя, отрываясь на минутку от книги Смарагдова, по которой он готовил урок.
— Нет, это
не он, это какой-то барин, —
сказал он. — Подождем еще до половины третьего, — прибавил он, потягиваясь и в то же время почесывая маковку, как он это обыкновенно делал, на минуту отдыхая от занятий. — Ежели
не придет и в половине третьего, тогда можно будет
сказать St.-Jérôme’у, чтобы убрать тетради.
— Нет, это уж ни на что
не похоже! —
сказала Мими. — Что вы здесь делали? — Я помолчал. — Нет, это так
не останется, — повторила она, постукивая щиколками пальцев о перила лестницы, — я все расскажу графине.
— Ну-с,
не знаете ли еще чего-нибудь? —
сказал он с усмешкой.
— Нет, — отвечал он, понимая уже, что я хотел
сказать ему, — так нельзя учиться. Я
не хочу даром денег брать.
— Принеси, да смотри у меня — ничего
не трогать! —
сказал он мне вслед.
— Что со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! — говорил я вслух, прохаживаясь по мягкому ковру кабинета. — Э! —
сказал я сам себе, доставая конфеты и сигары, — чему быть, тому
не миновать… — И побежал в дом.
-Jérôme, заметив, должно быть, мои проделки, подошел ко мне и, нахмурив брови (чего я терпеть
не мог),
сказал, что я, кажется,
не к добру развеселился и что ежели я
не буду скромнее, то, несмотря на праздник, он заставит меня раскаяться.
Под влиянием такого же внутреннего волнения и отсутствия размышления, когда St.-Jérôme сошел вниз и
сказал мне, что я
не имею права здесь быть нынче за то, что так дурно вел себя и учился, чтобы я сейчас же шел на верх, я показал ему язык и
сказал, что
не пойду отсюда.
— C’est bien, [Хорошо (фр.).] —
сказал он, догоняя меня, — я уже несколько раз обещал вам наказание, от которого вас хотела избавить ваша бабушка; но теперь я вижу, что, кроме розог, вас ничем
не заставишь повиноваться, и нынче вы их вполне заслужили.
Он
сказал это так громко, что все слышали его слова. Кровь с необыкновенной силой прилила к моему сердцу; я почувствовал, как крепко оно билось, как краска сходила с моего лица и как совершенно невольно затряслись мои губы. Я должен был быть страшен в эту минуту, потому что St.-Jérôme, избегая моего взгляда, быстро подошел ко мне и схватил за руку; но только что я почувствовал прикосновение его руки, мне сделалось так дурно, что я,
не помня себя от злобы, вырвал руку и из всех моих детских сил ударил его.
Он
скажет: „Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это, — ты
не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты будешь достоин моей любви, то я никогда
не оставлю тебя“; и я
скажу ему: „Папа, хотя я
не имею права называть тебя этим именем, но я теперь произношу его в последний раз, я всегда любил тебя и буду любить, никогда
не забуду, что ты мой благодетель, но
не могу больше оставаться в твоем доме.
Папа станет просить меня, но я махну рукой,
скажу ему: „Нет, мой друг, мой благодетель, мы
не можем жить вместе, а отпусти меня“, — и я обниму его и
скажу ему, почему-то по-французски: „Oh mon père, oh mon bienfaiteur, donne moi pour la dernière fois ta bénédiction et que la volonté de dieu soit faite“!
«Я, кажется,
не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?» Положительно могу
сказать, что первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим меня во время отрочества, был сделан мною теперь,
не потому, чтобы несчастие побудило меня к ропоту и неверию, но потому, что мысль о несправедливости провидения, пришедшая мне в голову в эту пору совершенного душевного расстройства и суточного уединения, как дурное зерно, после дождя упавшее на рыхлую землю, с быстротой стало разрастаться и пускать корни.
— «Вы бы должны уважать мертвых, —
скажет папа, — вы были причиной его смерти, вы запугали его, он
не мог перенести унижения, которое вы готовили ему…
— Пойдемте к бабушке, —
сказал он,
не глядя на меня.
Я хотел было почистить рукава курточки, запачкавшиеся мелом, прежде чем выйти из комнаты, но St.-Jérôme
сказал мне, что это совершенно бесполезно, как будто я находился уже в таком жалком нравственном положении, что о наружном своем виде
не стоило и заботиться.
— Да, мой милый, —
сказала она после довольно продолжительного молчания, во время которого она осмотрела меня с ног до головы таким взглядом, что я
не знал, куда девать свои глаза и руки, — могу
сказать, что вы очень цените мою любовь и составляете для меня истинное утешение.
— Коко! —
сказала бабушка, должно быть, заметив внутренние страдания, которые я испытывал. — Коко, —
сказала она уже
не столько повелительным, сколько нежным голосом, — ты ли это?
— Бабушка! я
не буду просить у него прощения ни за что… —
сказал я, вдруг останавливаясь, чувствуя, что
не в состоянии буду удержать слез, давивших меня, ежели
скажу еще одно слово.
— Боже мой, ежели бы она видела это! —
сказала бабушка, отворачиваясь от меня и отирая показавшиеся слезы. — Ежели бы она видела… все к лучшему. Да, она
не перенесла бы этого горя,
не перенесла бы.
Только что St.-Jérôme,
сказав мне, чтобы я шел в свою комнату, спустился вниз, — я,
не отдавая себе отчета в том, что я делаю, побежал по большой лестнице, ведущей на улицу.
— Виноват, —
сказал я, — я сам
не знаю, что на меня нашло.