Неточные совпадения
— Василий, —
говорю я, когда замечаю, что он начинает удить рыбу на козлах, — пусти меня на козлы, голубчик. — Василий соглашается. Мы переменяемся местами: он тотчас же начинает храпеть и разваливается так, что в бричке уже
не остается больше ни для кого места; а передо мной открывается с высоты, которую я занимаю, самая приятная картина: наши четыре лошади, Неручинская, Дьячок, Левая коренная и Аптекарь, все изученные мною до малейших подробностей и оттенков свойств каждой.
— А Неручинская ничего
не везет, —
говорю я.
— Дьячка нельзя налево впрягать, —
говорит Филипп,
не обращая внимания на мое последнее замечание, —
не такая лошадь, чтоб его на левую пристяжку запрягать. Налево уж нужно такую лошадь, чтоб, одно слово, была лошадь, а это
не такая лошадь.
Я стараюсь всячески подражать Филиппу, спрашиваю у него, хорошо ли? но обыкновенно кончается тем, что он остается мною недоволен:
говорит, что та много везет, а та ничего
не везет, высовывает локоть из-за моей груди и отнимает у меня вожжи.
— Да ведь нельзя же всегда оставаться одинаковыми; надобно когда-нибудь и перемениться, — отвечала Катенька, которая имела привычку объяснять все какою-то фаталическою необходимостью, когда
не знала, что
говорить.
— Ведь
не всегда же мы будем жить вместе, — отвечала Катенька, слегка краснея и пристально вглядываясь в спину Филиппа. — Маменька могла жить у покойницы вашей маменьки, которая была ее другом; а с графиней, которая,
говорят, такая сердитая, еще, бог знает, сойдутся ли они? Кроме того, все-таки когда-нибудь да мы разойдемся: вы богаты — у вас есть Петровское, а мы бедные — у маменьки ничего нет.
«Что ж такое, что мы богаты, а они бедны? — думал я, — и каким образом из этого вытекает необходимость разлуки? Отчего ж нам
не разделить поровну того, что имеем?» Но я понимал, что с Катенькой
не годится
говорить об этом, и какой-то практический инстинкт, в противность этим логическим размышлениям, уже
говорил мне, что она права и что неуместно бы было объяснять ей свою мысль.
Между нами
не делали различия старшего и младшего; но именно около того времени, о котором я
говорю, я начал понимать, что Володя
не товарищ мне по годам, наклонностям и способностям.
— Пожалуйста,
не командуй, — отвечал я. — Разбил так разбил; что ж тут
говорить!
— Я тебе
говорю,
не толкайся!
Иногда я слышал, как Маша
говорила Володе: «Вот наказанье! что же вы в самом деле пристали ко мне, идите отсюда, шалун этакой… отчего Николай Петрович никогда
не ходит сюда и
не дурачится…» Она
не знала, что Николай Петрович сидит в эту минуту под лестницею и все на свете готов отдать, чтобы только быть на месте шалуна Володи.
— И прекрасно сделаешь, мой друг, — сказала бабушка уже
не тем недовольным голосом, которым
говорила прежде. — St.-Jérôme, по крайней мере, gouverneur, который поймет, как нужно вести des enfants de bonne maison, [детей из хорошей семьи (фр.).] a
не простой menin, дядька, который годен только на то, чтобы водить их гулять.
Когда Johann делал глупости, папенька
говорил: „С этим ребенком Карлом мне
не будет минуты покоя!“, меня бранили и наказывали.
Когда сестры сердились между собой, папенька
говорил: „Карл никогда
не будет послушный мальчик!“, меня бранили и наказывали.
Об одном тебя просит твоя маменька, —
говорила она мне, — учись хорошенько и будь всегда честным человеком, бог
не оставит тебя!
— Что со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! —
говорил я вслух, прохаживаясь по мягкому ковру кабинета. — Э! — сказал я сам себе, доставая конфеты и сигары, — чему быть, тому
не миновать… — И побежал в дом.
Сонечка, опустив руки, стояла перед ним, точно виноватая, и, краснея,
говорила: «Нет, я
не проиграла,
не правда ли, mademoiselle Catherine?» — «Я люблю правду, — отвечала Катенька, — проиграла пари, ma chère».
Внизу послышался громкий голос Августа Антоныча (должно быть, он
говорил про меня), потом детские голоса, потом смех, беготня, а через несколько минут в доме все пришло в прежнее движение, как будто никто
не знал и
не думал о том, что я сижу в темном чулане.
«Я должен быть
не сын моей матери и моего отца,
не брат Володи, а несчастный сирота, подкидыш, взятый из милости», —
говорю я сам себе, и нелепая мысль эта
не только доставляет мне какое-то грустное утешение, но даже кажется совершенно правдоподобною.
Разве тебе
не хорошо так?» — «Нет мне очень хорошо, но ты
не можешь щекотать меня, и я
не могу целовать твоих рук…» — «
Не надо этого, здесь и так прекрасно», —
говорит она, и я чувствую, что точно прекрасно, и мы вместе с ней летим все выше и выше.
— Что же? вы
не слышите разве, что я вам
говорю?
Слезы душили меня, я сел на диван и,
не в силах
говорить более, упал головой ему на колена, рыдая так, что мне казалось, я должен был умереть в ту же минуту.
Девочки, в особенности Катенька, с радостными, восторженными лицами смотрят в окно на стройную фигуру садящегося в экипаж Володи, папа
говорит: «Дай бог, дай бог», — а бабушка, тоже притащившаяся к окну, со слезами на глазах, крестит Володю до тех пор, пока фаэтон
не скрывается за углом переулка, и шепчет что-то.
Любочка смотрит всегда прямо и иногда, остановив на ком-нибудь свои огромные черные глаза,
не спускает их так долго, что ее бранят за это,
говоря, что это неучтиво; Катенька, напротив, опускает ресницы, щурится и уверяет, что она близорука, тогда как я очень хорошо знаю, что она прекрасно видит.
Любочка
не любит ломаться при посторонних, и, когда кто-нибудь при гостях начинает целовать ее, она дуется и
говорит, что терпеть
не может нежностей; Катенька, напротив, при гостях всегда делается особенно нежна к Мими и любит, обнявшись с какой-нибудь девочкой, ходить по зале.
Катенька же
говорит, что все мужчины ей гадки, что она никогда
не выйдет замуж, и делается совсем другая, как будто она боится чего-то, когда мужчина
говорит с ней.
Когда Любочка сердилась и
говорила: «целый век
не пускают», это слово целый век, которое имела тоже привычку
говорить maman, она выговаривала так, что, казалось, слышал ее, как-то протяжно: це-е-лый век; но необыкновеннее всего было это сходство в игре ее на фортепьяно и во всех приемах при этом: она так же оправляла платье, так же поворачивала листы левой рукой сверху, так же с досады кулаком била по клавишам, когда долго
не удавался трудный пассаж, и
говорила: «ах, бог мой!», и та же неуловимая нежность и отчетливость игры, той прекрасной фильдовской игры, так хорошо названной jeu perlé, [блистательной игрой (фр.).] прелести которой
не могли заставить забыть все фокус-покусы новейших пьянистов.
Но характер, гордое и церемонное обращение ее со всеми домашними, а в особенности с папа, нисколько
не изменились; она точно так же растягивает слова, поднимает брови и
говорит: «Мой милый».
Она уходит на чердак, запирается там,
не переставая плачет, проклинает самое себя, рвет на себе волосы,
не хочет слышать никаких советов и
говорит, что смерть для нее остается единственным утешением после потери любимой госпожи.
St.-Jérôme доволен мною, хвалит меня, и я
не только
не ненавижу его, но, когда он иногда
говорит, чтос моими способностями, с моим умом стыдно
не сделать того-то и того-то, мне кажется даже, что я люблю его.
Мы толковали и о будущей жизни, и об искусствах, и о службе, и о женитьбе, и о воспитании детей, и никогда нам в голову
не приходило, что все то, что мы
говорили, был ужаснейший вздор.
Это
не приходило нам в голову потому, что вздор, который мы
говорили, был умный и милый вздор; а в молодости еще ценишь ум, веришь в него.
В метафизических рассуждениях, которые бывали одним из главных предметов наших разговоров, я любил ту минуту, когда мысли быстрее и быстрее следуют одна за другой и, становясь все более и более отвлеченными, доходят, наконец, до такой степени туманности, что
не видишь возможности выразить их и, полагая сказать то, что думаешь,
говоришь совсем другое.
— Да, но чтобы быть уверенным в человеке, надо быть с ним совершенно дружным, а мы с вами
не дружны еще, Nicolas; помните, мы
говорили о дружбе: чтобы быть истинными друзьями, нужно быть уверенным друг в друге.