Я прилег на свою постель, но Карл Иваныч, прежде строго запрещавший делать это, ничего не сказал мне, и мысль, что он
больше не будет ни бранить, ни останавливать нас, что ему нет теперь до нас никакого дела, живо припомнила мне предстоящую разлуку.
Неточные совпадения
Две секунды, и лица, на расстоянии двух аршин, приветливо, любопытно смотревшие на нас, уже промелькнули, и как-то странно кажется, что эти лица
не имеют со мной ничего общего и что их никогда, может
быть,
не увидишь
больше.
Мне
было неловко видеть ее печаль при свидании с нами; я сознавал, что мы сами по себе ничто в ее глазах, что мы ей дороги только как воспоминание, я чувствовал, что в каждом поцелуе, которыми она покрывала мои щеки, выражалась одна мысль: ее нет, она умерла, я
не увижу ее
больше!
Когда мне минуло четырнадцать лет и я мог идти к причастию, моя маменька сказала моему папеньке: „Карл стал
большой мальчик, Густав; что мы
будем с ним делать?“ И папенька сказал: „Я
не знаю“.
От нечего делать я раскрыл книгу на том месте, где
был задан урок, и стал прочитывать его. Урок
был большой и трудный, я ничего
не знал и видел, что уже никак
не успею хоть что-нибудь запомнить из него, тем более что находился в том раздраженном состоянии, в котором мысли отказываются остановиться на каком бы то ни
было предмете.
Я решительно замялся,
не сказал ни слова
больше и чувствовал, что ежели этот злодей-учитель хоть год целый
будет молчать и вопросительно смотреть на меня, я все-таки
не в состоянии
буду произнести более ни одного звука. Учитель минуты три смотрел на меня, потом вдруг проявил в своем лице выражение глубокой печали и чувствительным голосом сказал Володе, который в это время вошел в комнату...
Он скажет: „Что ж делать, мой друг, рано или поздно ты узнал бы это, — ты
не мой сын, но я усыновил тебя, и ежели ты
будешь достоин моей любви, то я никогда
не оставлю тебя“; и я скажу ему: „Папа, хотя я
не имею права называть тебя этим именем, но я теперь произношу его в последний раз, я всегда любил тебя и
буду любить, никогда
не забуду, что ты мой благодетель, но
не могу
больше оставаться в твоем доме.
-Jérôme
был человек гордый, самодовольный, к которому я ничего
не чувствовал, кроме того невольного уважения, которое внушали мне все
большие.
Он, казалось,
был очень стыдлив, потому что каждая малость заставляла его краснеть до самых ушей; но застенчивость его
не походила на мою. Чем
больше он краснел, тем
больше лицо его выражало решимость. Как будто он сердился на самого себя за свою слабость.
Неточные совпадения
Хлестаков. Черт его знает, что такое, только
не жаркое. Это топор, зажаренный вместо говядины. (
Ест.)Мошенники, канальи, чем они кормят! И челюсти заболят, если съешь один такой кусок. (Ковыряет пальцем в зубах.)Подлецы! Совершенно как деревянная кора, ничем вытащить нельзя; и зубы почернеют после этих блюд. Мошенники! (Вытирает рот салфеткой.)
Больше ничего нет?
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме
есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам, это уж слишком
большая честь…
Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Хлестаков. Вы, как я вижу,
не охотник до сигарок. А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак
не могу
быть равнодушен. Как вы? Какие вам
больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Городничий. И
не рад, что
напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и
не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь
не прилгнувши
не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем
больше думаешь… черт его знает,
не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Слуга. Да хозяин сказал, что
не будет больше отпускать. Он, никак, хотел идти сегодня жаловаться городничему.