Неточные совпадения
Мне казалось, что он тяготится своим одиночеством, и я несколько раз хотел заговорить
с ним, но всякий раз, когда глаза наши встречались, что случалось часто, так как мы сидели наискоски
друг против
друга, он отворачивался и брался зa книгу или смотрел в окно.
— Женят таких, которые не любят
друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут, — торопилась говорить дама, оглядываясь на адвоката и на меня и даже на приказчика, который, поднявшись
с своего места и облокотившись на спинку, улыбаясь, прислушивался к разговору. — Ведь это только животных можно спаривать, как хозяин хочет, а люди имеют свои склонности, привязанности, — очевидно желая уязвить купца, говорила она.
На станции этой господин
с дамой перешли в
другой вагон, о чем они переговаривались еще раньше
с кондуктором. Приказчик устроился на лавочке и заснул. Позднышев же всё курил и пил заваренный еще на той станции чай.
— Та пучина заблуждения, в которой мы живем относительно женщин и отношений к ним. Да-с, не могу спокойно говорить про это, и не потому, что со мной случился этот эпизод, как он говорил, а потому, что
с тех пор, как случился со мной этот эпизод, у меня открылись глаза, и я увидал всё совсем в
другом свете. Всё навыворот, всё навыворот!..
В сущности же эта моя любовь была произведением,
с одной стороны, деятельности мамаши и портних,
с другой — избытка поглощавшейся мной пищи при праздной жизни.
Не будь,
с одной стороны, катаний на лодках, не будь портних
с талиями и т. п., а будь моя жена одета в нескладный капот и сиди она дома, а будь я,
с другой стороны, в нормальных условиях человека, поглощающего пищи столько, сколько нужно для работы, и будь у меня спасительный клапан открыт — а то он случайно прикрылся как-то на это время, — я бы не влюбился, и ничего бы этого не было.
— Это самое, то, что я хочу сказать вам, это-то и объясняет то необыкновенное явление, что,
с одной стороны, совершенно справедливо то, что женщина доведена до самой низкой степени унижении,
с другой стороны, — что она властвует.
Другое, чем я гордился, было то, что
другие женились
с намерением вперед продолжать жить в таком же многоженстве, в каком они жили до брака; я же имел твердое намерение держаться после свадьбы единобрачия, и не было пределов моей гордости перед собой за это.
Так, вероятно, бывает и
с теми, которые испытали всю мерзость медового месяца и не разочаровывают
других.
Высшая порода животных — людская, для того чтобы удержаться в борьбе
с другими животными, должна сомкнуться воедино, как рой пчел, а не бесконечно плодиться; должна так же, как пчелы, воспитывать бесполых, т. е. опять должна стремиться к воздержанию, а никак не к разжиганию похоти, к чему направлен весь строй нашей жизни.
При этом мучала меня еще та ужасная мысль, что это один я только так дурно, непохоже на то, что я ожидал, живу
с женой, тогда как в
других супружествах этого не бывает.
В глубине души я
с первых же недель почувствовал, что я попался, что вышло не то, чего я ожидал, что женитьба не только не счастье, но нечто очень тяжелое, но я, как и все, не хотел признаться себе (я бы не признался себе и теперь, если бы не конец) и скрывал не только от
других, но от себя.
Прожили одну зиму, и в
другую зиму случилось еще следующее никому незаметное, кажущееся ничтожным обстоятельство, но такое, которое и произвело всё то, что произошло. Она была нездорова, и мерзавцы не велели ей рожать и научили средству. Мне это было отвратительно. Я боролся против этого, но она
с легкомысленным упорством настояла на своем, и я покорился; последнее оправдание свиной жизни — дети — было отнято, и жизнь стала еще гаже.
Сплошь да рядом стало случаться то, что она, как и всегда, разговаривая со мной через посредство
других, т. е. говоря
с посторонними, но обращая речь ко мне, выражала смело, совсем не думая о том, что она час тому назад говорила противоположное, выражала полусерьезно, что материнская забота — это обман, что не стоит того — отдавать свою жизнь детям, когда есть молодость и можно наслаждаться жизнью.
Лезущий в фамильярность насколько возможно, но чуткий и всегда готовый остановиться при малейшем отпоре,
с соблюдением внешнего достоинства и
с тем особенным парижским оттенком ботинок
с пуговками и ярких цветов галстука и
другого, что усвоивают себе иностранцы в Париже, и что по своей особенности, новизне, всегда действует на женщин.
Если бы явился не он, то
другой бы явился. Если бы не предлог ревности, то
другой. Я настаиваю на том, что все мужья, живущие так, как я жил, должны или распутничать, или разойтись, или убить самих себя или своих жен, как я сделал. Если
с кем этого не случилось, то это особенно редкое исключение. Я ведь, прежде чем кончить, как я кончил, был несколько раз на краю самоубийства, а она тоже отравлялась.
Начинается перепрыгиванье
с одного предмета на
другой, попреки: «ну, да это давно известно, всегда так: ты сказал…», — «нет, я не говорил», — «стало быть, я лгу!..» Чувствуешь, что вот-вот начнется та страшная ссора, при которой хочется себя или ее убить.
Дохожу до того, что мечтаю о том, как я избавлюсь от нее, и как это будет прекрасно, как сойдусь
с другой, прекрасной женщиной, совсем новой.
И не примирение: в душе у каждого та же старая злоба
друг против
друга с прибавкой еще раздражения за ту боль, которая сделана этой ссорой и которую всю каждый ставит на счет
другого.
Я сливаюсь
с ним душою и вместе
с ним переношусь из одного состояния в
другое, но зачем я это делаю, я не знаю.
Разве можно допустить, чтобы всякий, кто хочет, гипнотизировал бы один
другого или многих и потом бы делал
с ними что хочет.
Зная, что я должен был через два дня ехать на съезд, Трухачевский, прощаясь, сказал, что он надеется в свой
другой приезд повторить еще удовольствие нынешнего вечера. Из этого я мог заключить, что он не считал возможным бывать у меня без меня, и это было мне приятно. Оказывалось, что так как я не вернусь до его отъезда, то мы
с ним больше не увидимся.
«Как же этому не быть?» представлялось мне
с другой.
Как же могло не быть то самое простое и понятное, во имя чего я женился на ней, то самое, во имя чего я
с нею жил, чего одного в ней нужно было и мне и чего поэтому нужно было и
другим и этому музыканту.
Оттого ли, что, сев в вагон, я живо представил себя уже приехавшим, или оттого, что железная дорога так возбуждающе действует на людей, но только
с тех пор, как я сел в вагон, я уже не мог владеть своим воображением, и оно не переставая
с необычайной яркостью начало рисовать мне разжигающие мою ревность картины, одну за
другой и одну циничнее
другой, и всё о том же, о том, что происходило там, без меня, как она изменяла мне.
Первое, что бросилось в глаза, в передней была на вешалке рядом
с другим платьем его шинель.
На ее лице было то же выражение ужаса, но
с ним вместе было и
другое.
Оба не договорили… Началось то
другое, чего он боялся, чтò разрывало сразу всё, что они говорили. Я бросился к ней, всё еще скрывая кинжал, чтобы он не помешал мне ударить ее в бок под грудью. Я выбрал это место
с самого начала. В ту минуту, как я бросился к ней, он увидал, и, чего я никак не ждал от него, он схватил меня за руку и крикнул...
— Что надо? — грубо спросил я. Я видел, что совсем не надо было и незачем было быть
с ней грубым, но я не мог придумать никакого
другого тона.