Неточные совпадения
— Ну, из этих-то денег
ты и пошлешь десять тысяч в Совет за Петровское. Теперь деньги, которые находятся в конторе, — продолжал папа (Яков смешал прежние двенадцать тысяч и кинул двадцать одну тысячу), —
ты принесешь
мне и нынешним же числом покажешь в расходе. (Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим, что и деньги двадцать одна тысяча пропадут так же.) Этот же конверт с деньгами
ты передашь от
меня по адресу.
Ты помнишь, Николай, когда у Володеньки была горячка, помнишь, как
я девять дней, не смыкая глаз, сидел у его постели.
— Ах да,
я было и забыла попросить
тебя об одной ве-щи, — сказала она, подавая отцу тарелку с супом.
— А
я понимаю, — отвечала maman, — он
мне рассказывал, что какой-то охотник нарочно на него пускал собак, так он и говорит: «Хотел, чтобы загрызли, но бог не попустил», — и просит
тебя, чтобы
ты за это не наказывал его.
— А! вот что! — сказал папа. — Почем же он знает, что
я хочу наказывать этого охотника?
Ты знаешь,
я вообще не большой охотник до этих господ, — продолжал он по-французски, — но этот особенно
мне не нравится и должен быть…
— Кажется,
я имел случай изучить эту породу людей — их столько к
тебе ходит, — все на один покрой. Вечно одна и та же история…
—
Я на это
тебе только одно скажу: трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и, не снимая, носит под платьем вериги в два пуда весом и который не раз отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом, — трудно поверить, чтобы такой человек все это делал только из лени.
— Ах, что
ты со
мной сделала! — сказал папа, улыбаясь и приставив руку ко рту с той стороны, с которой сидела Мими. (Когда он это делал,
я всегда слушал с напряженным вниманием, ожидая чего-нибудь смешного.) — Зачем
ты мне напомнила об его ногах?
я посмотрел и теперь ничего есть не буду.
— Если бы
ты видела, как он был тронут, когда
я ему сказал, чтобы он оставил эти пятьсот рублей в виде подарка… но что забавнее всего — это счет, который он принес
мне. Это стоит посмотреть, — прибавил он с улыбкой, подавая ей записку, написанную рукою Карла Иваныча, — прелесть!
—
Ты опять заснешь, Николенька, — говорит
мне ma-man, —
ты бы лучше шел наверх.
—
Я не хочу спать, мамаша, — ответишь ей, и неясные, но сладкие грезы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, впросонках, что чья-то нежная рука трогает
тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам.
— Так
ты меня очень любишь? — Она молчит с минуту, потом говорит: — Смотри, всегда люби
меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши,
ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?
— Ну, покажи же, Николенька, что у
тебя — коробочка или рисованье? — сказал
мне папа.
Я ожидал того, что он щелкнет
меня по носу этими стихами и скажет: «Дрянной мальчишка, не забывай мать… вот
тебе за это!» — но ничего такого не случилось; напротив, когда все было прочтено, бабушка сказала: «Charmant», [Прелестно (фр.).] и поцеловала
меня в лоб.
— Ну, что это? после этого игры никакой нет! Ну, что ж
ты меня не ловишь? что ж
ты меня не ловишь? — повторял он несколько раз, искоса поглядывая на Володю и старшего Ивина, которые, представляя проезжающих, припрыгивая, бежали по дорожке, и вдруг взвизгнул и с громким смехом бросился ловить их.
—
Я вам сказал, что
ты негодный мальчишка, — злобно выговорил Иленька и, отвернувшись прочь, громко зарыдал.
— Э, Сергей! — сказал
я ему, — зачем
ты это сделал?
— Надеюсь,
ты не будешь скучать у
меня, мой дружок, — сказала бабушка, приподняв ее личико за подбородок, — прошу же веселиться и танцевать как можно больше. Вот уж и есть одна дама и два кавалера, — прибавила она, обращаясь к г-же Валахиной и дотрагиваясь до
меня рукою.
— Замолчишь ли
ты! — крикнул молодой князь, побледнев от злости. — Вот
я все это скажу.
— Володя, — сказал
я ему, показывая руку с двумя просунутыми в грязную перчатку пальцами, голосом, выражавшим положение, близкое к отчаянию, — Володя,
ты и не подумал об этом!
«Господи! за что
ты наказываешь
меня так ужасно!»
— Ну разве
тебе весело будет, если
я завтра буду больна? — сказала г-жа Валахина и имела неосторожность улыбнуться.
— Что с
тобой делать? Иди же, танцуй… вот
тебе и кавалер, — сказала она, указывая на
меня.
— Знаете что? — сказала вдруг Сонечка, —
я с одними мальчиками, которые к нам ездят, всегда говорю
ты; давайте и с вами говорить
ты. Хочешь? — прибавила она, встряхнув головкой и взглянув
мне прямо в глаза.
Гросфатер кончился, а
я не успел сказать ни одной фразы с
ты, хотя не переставал придумывать такие, в которых местоимение это повторялось бы несколько раз.
«Хочешь?», «давай
ты» звучало в моих ушах и производило какое-то опьянение:
я ничего и никого не видал, кроме Сонечки.
«Как мог
я так страстно и так долго любить Сережу? — рассуждал
я, лежа в постели. — Нет! он никогда не понимал, не умел ценить и не стоил моей любви… а Сонечка? что это за прелесть! „Хочешь?“, „
тебе начинать“.
Устремив неподвижные взоры в подкладку стеганого одеяла,
я видел ее так же ясно, как час тому назад;
я мысленно разговаривал с нею, и разговор этот, хотя не имел ровно никакого смысла, доставлял
мне неописанное наслаждение, потому что
ты,
тебе, с
тобой, твои встречались в нем беспрестанно.
— Милочка! — сказал
я почти вслух, круто поворачиваясь на другой бок. — Володя!
ты спишь?
— Ах, Володя!
ты не можешь себе представить, что со
мной делается… вот
я сейчас лежал, увернувшись под одеялом, и так ясно, так ясно видел ее, разговаривал с ней, что это просто удивительно. И еще знаешь ли что? когда
я лежу и думаю о ней, бог знает отчего делается грустно и ужасно хочется плакать.
— Только одного
я бы желал, — продолжал
я, — это — чтобы всегда с ней быть, всегда ее видеть, и больше ничего. А
ты влюблен? признайся по правде, Володя.
—
Тебе какое дело? — сказал Володя, поворачиваясь ко
мне лицом, — может быть.
—
Ты не хочешь спать,
ты притворялся! — закричал
я, заметив по его блестящим глазам, что он нисколько не думал о сне, и откинул одеяло.
— Вот дурак! — сказал он, улыбаясь, и потом, помолчав немного: —
Я так совсем не так, как
ты:
я думаю, что, если бы можно было,
я сначала хотел бы сидеть с ней рядом и разговаривать…
— А! так
ты тоже влюблен? — перебил
я его.
— Нет,
я понимаю, а вот
ты не понимаешь и говоришь глупости, — сказал
я сквозь слезы.
— А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают:
ты как хочешь, Фока Демидыч, а
я пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось не заметят. Нет,
я потачки за барское добро не дам. Ну виданное ли это дело — восемь фунтов?
«Ах, коли бы
ты знала, душа моя, как
я мучилась и как теперь рада, что
ты приехала…»
Я понял, что она воображала видеть maman и остановился.
«А
мне сказали, что
тебя нет, — продолжала она, нахмурившись, — вот вздор!
Разве
ты можешь умереть прежде
меня?» — и она захохотала страшным истерическим хохотом.
Поверяя богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда, в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «Полно,
я и без
тебя знаю, что скоро умру».