Неточные совпадения
— Екатерина Маслова, — начал председатель, обращаясь к третьей подсудимой, —
вы обвиняетесь в том,
что, приехав из публичного дома в номер гостиницы «Мавритания» с ключом от чемодана купца Смелькова,
вы похитили из этого чемодана деньги и перстень, —
говорил он, как заученный урок, склоняя между тем ухо к члену слева, который
говорил,
что пo списку вещественных доказательств недостает склянки.
—
Что вы? Ни зa
что! Не надо, —
говорила она только устами, но всё взволнованное, смущенное существо ее
говорило другое.
— Позвольте, — сказал он, —
вы говорите,
что она украла потому,
что у ней ключ был. Да разве не могли коридорные после нее отпереть чемодан подобранным ключом?
— Ну, здравствуйте, мой друг, садитесь и рассказывайте, — сказала княгиня Софья Васильевна с своей искусной, притворной, совершенно похожей на натуральную, улыбкой, открывавшей прекрасные длинные зубы, чрезвычайно искусно сделанные, совершенно такие же, какими были настоящие. — Мне
говорят,
что вы приехали из суда в очень мрачном настроении. Я думаю,
что это очень тяжело для людей с сердцем, — сказала она по-французски.
— А помните, как
вы говорили,
что надо всегда
говорить правду, и как
вы тогда всем нам
говорили такие жестокие правды. Отчего же теперь
вы не хотите сказать? Помнишь, Мисси? — обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним Мисси.
— Вот кабы прежде адвокат бы хороший… — перебила она его. — А то этот мой защитник дурачок совсем был. Всё мне комплименты
говорил, — сказала она и засмеялась. — Кабы тогда знали,
что я
вам знакома, другое б было. А то
что? Думают все — воровка.
Она, знаете, услыхала,
что я с
вам знакома, — сказала Маслова, вертя головой и взглядывая на него, — и
говорит: «скажи ему, пусть, —
говорит, — сына вызовут, он им всё расскажет».
— Хорошо, я сделаю, узнаю, — сказал Нехлюдов, всё более и более удивляясь ее развязности. — Но мне о своем деле хотелось
поговорить с
вами.
Вы помните,
что я
вам говорил тот раз? — сказал он.
—
Вы много
говорили.
Что говорили тот раз? — сказала она, не переставая улыбаться и поворачивая голову то в ту, то в другую сторону.
— Я
говорил,
что пришел просить
вас простить меня, — сказал он.
— Нечего мне успокаиваться. Ты думаешь, я пьяна? Я и пьяна, да помню,
что говорю, — вдруг быстро заговорила она и вся багрово покраснела: — я каторжная, б…., а
вы барин, князь, и нечего тебе со мной мараться. Ступай к своим княжнам, а моя цена — красненькая.
— Mнe Мика
говорил,
что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю это, —
говорила она Нехлюдову. — Мика (это был ее толстый муж, Масленников) может иметь другие недостатки, но
вы знаете, как он добр. Все эти несчастные заключенные — его дети. Он иначе не смотрят на них. Il est d’une bonté [Он так добр…]…
— Видеться можно, — сказал он, — только, пожалуйста, насчет денег, как я просил
вас… А
что насчет перевода ее в больницу, как писал его превосходительство, так это можно, и врач согласен. Только она сама не хочет,
говорит: «очень мне нужно за паршивцами горшки выносить…» Ведь это, князь, такой народ, — прибавил он.
— Ну, так вот
что, — сказала она. —
Вы меня оставьте, это я
вам верно
говорю. Не могу я.
Вы это совсем оставьте, — сказала она дрожащими губами и замолчала. — Это верно. Лучше повешусь.
— Ну, всё-таки
вы обдумайте то,
что я сказал
вам, —
говорил удивленный Нехлюдов и повторил свое предложение.
— А я
вам доложу, князь, — сказал приказчик, когда они вернулись домой, —
что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как только он на сходке — он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый,
что не соглашался, — мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь,
говорил приказчик, — разговоришься — ума палата, министр, — всё обсудит как должно. А на сходке совсем другой человек, заладит одно…
— Нет, от царя ничего нет. Я просто от себя
говорю:
что если бы царь сказал: отобрать от помещиков землю и отдать мужикам, — как бы
вы сделали?
— Вот хорошо-то,
что поймал тебя! А то никого в городе нет. Ну, брат, а ты постарел, —
говорил он, выходя из пролетки и расправляя плечи. — Я только по походке и узнал тебя. Ну,
что ж, обедаем вместе? Где у
вас тут кормят порядочно?
— Я
вам говорю. Я всегда
говорю господам судейским, — продолжал адвокат, —
что не могу без благодарности видеть их, потому
что если я не в тюрьме, и
вы тоже, и мы все, то только благодаря их доброте. А подвести каждого из нас к лишению особенных прав и местам не столь отдаленным — самое легкое дело.
— Вот какие вопросы
вы задаете! Ну-с, это, батюшка, философия.
Что ж, можно и об этом потолковать. Вот приезжайте в субботу. Встретите у меня ученых, литераторов, художников. Тогда и
поговорим об общих вопросах, — сказал адвокат, с ироническим пафосом произнося слова: «общие вопросы». — С женой знакомы. Приезжайте.
— Не знаю, отчего для
вас всё равно, — сказал он. — Но для меня действительно всё равно: оправдают
вас или нет. — Я во всяком случае готов сделать,
что говорил, — сказал он решительно.
— Как же, мы с сестрой даже в
вас влюблены были, — зa
говорила она по-французски. — Но как
вы переменились. Ах, как жаль,
что я уезжаю. Впрочем, пойдем назад, — сказала она, останавливаясь в нерешительности.
— Я знаю: графиня Катерина Ивановна думает,
что я имею влияние на мужа в делах. Она заблуждается. Я ничего не могу и не хочу вступаться. Но, разумеется, для графини и
вас я готова отступить от своего правила. В
чем же дело? —
говорила она, маленькой рукой в черной перчатке тщетно отыскивая карман.
— Очень рад
вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал
вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите,
чем могу
вам служить. Да, да, —
говорил он, покачивая стриженой седой головой в то время, как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. —
Говорите,
говорите, я всё понял; да, да, это в самом деле трогательно.
Что же,
вы подали прошение?
— Простите, очень сожалел. Мне сын
говорил,
что он
вас встретил.
— Я уже
говорил вам,
что по делу Масловой, — сказал Фанарин.
— Но я понимаю еще и то,
что, увидев все страдания, весь ужас того,
что делается в тюрьмах, —
говорила Mariette, желая только одного — привлечь его к себе, своим женским чутьем угадывая всё то,
что было ему важно и дорого, —
вы хотите помочь страдающим и страдающим так ужасно, так ужасно от людей, от равнодушия, жестокости…
— Тогда он, — продолжала Лидия, волнуясь и торопясь, — стал уговаривать меня. «Всё,
говорит,
что вы мне скажете, никому повредить не может, а напротив… Если
вы скажете, то освободите невинных, которых мы, может быть, напрасно мучим». Ну, а я всё-таки сказала,
что не скажу. Тогда он
говорит: «Ну, хорошо, не
говорите ничего, а только не отрицайте того,
что я скажу». И он стал называть и назвал Митина.
— Позвольте, — не давая себя перебить, продолжал Игнатий Никифорович, — я
говорю не за себя и за своих детей. Состояние моих детей обеспечено, и я зарабатываю столько,
что мы живем и полагаю,
что и дети будут жить безбедно, и потому мой протест против ваших поступков, позвольте сказать, не вполне обдуманных, вытекает не из личных интересов, а принципиально я не могу согласиться с
вами. И советовал бы
вам больше подумать, почитать…
— Да
что ж это, конца не будет! —
говорил, затягиваясь папиросой, высокий толстый, красный, с поднятыми плечами и короткими руками, не переставая куривший в закрывавшие ему рот усы конвойный начальник. — Измучали совсем. Откуда
вы их набрали столько? Много ли еще?
—
Вы говорите, не надо ли
чего, — сказала Маслова, стараясь удержать губы от радостной улыбки, — нельзя ли эту женщину оставить, а то мучается. Вот бы сказали начальству.
— Вот так-то, хороша-хороша, да до поры до времени, а попади ей вожжа под хвост, она то сделает,
что и вздумать нельзя… Верно я
говорю.
Вы меня, барин, извините. Я выпил, ну,
что же теперь делать… — сказал фабричный и стал укладываться спать, положив голову на колени улыбающейся жены.
«
Чего тебе?» Так и так,
говорю, хозяйка моя тут у
вас заключена.
— Я думаю,
что вы можете облегчить положение таких людей, пока они в вашей власти. И, поступая так, я уверен,
что вы нашли бы большую радость, —
говорил Нехлюдов, стараясь произносить как можно внятнее, так, как
говорят с иностранцами или детьми.
— Я соврала; но про нее-то я хотела
вам сказать,
что, вероятно, она видит нелепость его какой-то восторженной любви (он ничего не
говорил ей), и польщена ею, и боится ее.
— Я думаю,
что надо
вам сказать ей. Всегда лучше, чтобы было всё ясно.
Поговорите с ней, я позову ее. Хотите? — сказала Марья Павловна.
—
Что же он
вам говорил? — спросила она.
— Ну-с, так вот
что:
вы у кого? у Дюка? Ну, и там скверно. А
вы приходите обедать, — сказал генерал, отпуская Нехлюдова, — в пять часов.
Вы по-английски
говорите?
— Очень может быть, только я не допускаю. — При этом тон его
говорил: «
вы, столичные господа, думаете,
что вы нас удивите и озадачите: но мы и в Восточной Сибири знаем твердо порядки и
вам еще укажем».