Неточные совпадения
Извозчики, лавочники, кухарки, рабочие, чиновники останавливались и с любопытством оглядывали арестантку; иные покачивали головами и думали: «вот до чего доводит дурное, не такое, как наше, поведение». Дети с ужасом смотрели на разбойницу, успокаиваясь
только тем, что за ней идут солдаты, и она теперь ничего уже не сделает.
Один деревенский мужик, продавший уголь и напившийся чаю в трактире, подошел к ней, перекрестился и подал ей копейку. Арестантка покраснела, наклонила голову и что-то проговорила.
От них она поступила горничной к становому, но могла прожить там
только три месяца, потому что становой, пятидесятилетний старик, стал приставать к ней, и
один раз, когда он стал особенно предприимчив, она вскипела, назвала его дураком и старым чортом и так толкнула в грудь, что он упал.
При том же соблазняло ее и было
одной из причин окончательного решения то, что сыщица сказала ей, что платья она может заказывать себе какие
только пожелает, — бархатные, фаи, шелковые, бальные с открытыми плечами и руками.
В небольшой комнате присяжных было человек десять разного сорта людей. Все
только пришли, и некоторые сидели, другие ходили, разглядывая друг друга и знакомясь. Был
один отставной в мундире, другие в сюртуках, в пиджаках,
один только был в поддевке.
Теперь он не без удовольствия познакомился с знаменитым адвокатом, внушавшим ему большое уважение тем, что за
одно только дело старушки с огромными цветами на шляпке он получил десять тысяч рублей.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду говорить», другие же
только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его;
одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
Всем было неловко,
один только старичок-священник был несомненно убежден, что он делает очень полезное и важное дело.
«Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он
одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не
только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
— Приехала домой, — продолжала Маслова, уже смелее глядя на
одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать.
Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала.
Но не
только присутствие и близость Катюши производили это действие на Нехлюдова; это действие производило на него
одно сознание того, что есть эта Катюша, а для нее, что есть Нехлюдов.
Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, т. е. отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет
только условную честь полка, мундира, знамени и, с
одной стороны, безграничную власть над другими людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам.
Один — духовный, ищущий блага себе
только такого, которое было бы благо и других людей, и другой — животный человек, ищущий блага
только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом всего мира.
Тот животный человек, который жил в нем, не
только поднял теперь голову, но затоптал себе под ноги того духовного человека, которым он был в первый приезд свой и даже сегодня утром в церкви, и этот страшный животный человек теперь властвовал
один в его душе.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не
только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было
одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе зрителей сидели
только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и
один кучер, но это ничего не значило. И те знаменитости так же начинали. Правило же товарища прокурора было в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то,
один за другим пошли в совещательную комнату.
Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
— Положение, изволите видеть, странное, — продолжал председатель, возвышая голос, — тем, что ей, этой Масловой, предстояло
одно из двух: или почти оправдание, тюремное заключение, в которое могло быть зачислено и то, что она уже сидела, даже
только арест, или каторга, — середины нет. Если бы вы прибавили слова: «но без намерения причинить смерть», то она была бы оправдана.
Тогда, получив разрешенье, она сняла замшевую перчатку с тремя пуговицами с пухлой белой руки, достала из задних складок шелковой юбки модный бумажник и, выбрав из довольно большого количества купонов,
только что срезанных с билетов, заработанных ею в своем доме,
один — в 2 рубля 50 коп. и, присоединив к нему два двугривенных и еще гривенник, передала их приставу.
Было еще совсем светло, и
только две женщины лежали на нарах:
одна, укрытая с головой халатом, — дурочка, взятая за бесписьменность, — эта всегда почти спала, — а другая — чахоточная, отбывавшая наказание за воровство.
Мальчишка в
одной рубашонке пробегал мимо нее и приговаривал всё
одно и то же: «ишь, не поймала!» Старушка эта, обвинявшаяся вместе с сыном в поджоге, переносила свое заключение с величайшим добродушием, сокрушаясь
только о сыне, сидевшем с ней одновременно в остроге, но более всего о своем старике, который, она боялась, совсем без нее завшивеет, так как невестка ушла, и его обмывать некому.
— А то и здесь, — перебила ее Маслова. — Тоже и здесь попала я.
Только меня привели, а тут партия с вокзала. Так тàк одолели, что не знала, как отделаться. Спасибо, помощник отогнал.
Один пристал так, что насилу отбилась.
Рыжая как будто
только этого и ждала и неожиданно быстрым движеньем вцепилась
одной рукой в волосы Кораблевой, а другой хотела ударить ее в лицо, но Кораблева ухватила эту руку.
— Что если бы хоть
одну сотую этих усилий мы направляли на то, чтобы помогать тем заброшенным существам, на которых мы смотрим теперь
только как на руки и тела, необходимые для нашего спокойствия и удобства.
Это была надоевшая рапсодия Листа, игранная прекрасно, но
только до
одного места.
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не
только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил
одним людям называть учителями других людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не
только судить людей и держать их в заточении, мучать, позорить, казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
— В остроге есть
одно лицо, которым я очень интересуюсь (при слове острог лицо Масленникова сделалось еще более строго), и мне хотелось бы иметь свидание не в общей, а в конторе, и не
только в определенные дни, но и чаще. Мне сказали, что это от тебя зависит.
Дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна с Нехлюдовым, состояло в том, что
одна товарка ее, некто Шустова, даже и не принадлежавшая к их подгруппе, как она выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад вместе с нею и посажена в Петропавловскую крепость
только потому, что у ней нашли книги и бумаги, переданные ей на сохранение.
Доводы управляющего о том, как при передаче земли крестьянам ни за что пропадет весь инвентарь, который нельзя будет продать за
одну четверть того, что он стоит, как крестьяне испортят землю, вообще как много Нехлюдов потеряет при такой передаче,
только подтверждали Нехлюдова в том, что он совершает хороший поступок, отдавая крестьянам землю и лишая себя большой части дохода.
Очевидно, шел словесный турнир, в котором участвующие не понимали хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было
только с
одной стороны сдерживаемое страхом озлобление, с другой — сознание своего превосходства и власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к делу: установить цены и сроки платежей.
Петух с своим качающимся красным гребнем казался совершенно спокойным и
только закатывал глаза, то вытягивал, то поднимал
одну черную ногу, цепляя когтями за занавеску девушки.
— Какой уж корм!
Только пример
один. Известное дело, не свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла
только до Москвы, так в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, — всё как должно. Умная женщина была.
— В ученых обществах, правительственных учреждениях и газетах толкуем о причинах бедности народа и средствах поднятия его,
только не о том
одном несомненном средстве, которое наверное поднимет народ и состоит в том, чтобы перестать отнимать у него необходимую ему землю.
Над толпой у двора старосты стоял говор, но как
только Нехлюдов подошел, говор утих, и крестьяне, так же как и в Кузминском, все друг за другом поснимали шапки. Крестьяне этой местности были гораздо серее крестьян Кузминского; как девки и бабы носили пушки в ушах, так и мужики были почти все в лаптях и самодельных рубахах и кафтанах. Некоторые были босые, в
одних рубахах, как пришли с работы.
— А я вам доложу, князь, — сказал приказчик, когда они вернулись домой, — что вы с ними не столкуетесь; народ упрямый. А как
только он на сходке — он уперся, и не сдвинешь его. Потому, всего боится. Ведь эти самые мужики, хотя бы тот седой или черноватый, что не соглашался, — мужики умные. Когда придет в контору, посадишь его чай пить, — улыбаясь, говорил приказчик, — разговоришься — ума палата, министр, — всё обсудит как должно. А на сходке совсем другой человек, заладит
одно…
— Я близко стою к
одной из них, к Масловой, — сказал Нехлюдов, — и вот желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее делу. И хотел передать вот это. Это
только фотографическая карточка, — сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
Одно он знал — это то, что она изменилась, и в ней шла важная для ее души перемена, и эта перемена соединяла его не
только с нею, но и с тем, во имя кого совершалась эта перемена.
Несколько раз в продолжение дня, как
только она оставалась
одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но
только вечером после дежурства, оставшись
одна в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек, смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба волосами.
Теперь
только она живо вспомнила все эти ужасные ночи и особенно
одну на маслянице, когда ожидала студента, обещавшего выкупить ее.
А между тем в эту среду влекли его привычки его прошедшей жизни, влекли и родственные и дружеские отношения и, главное, то, что для того, чтобы делать то, что теперь
одно занимало его: помочь и Масловой и всем тем страдающим, которым он хотел помочь, он должен был просить помощи и услуг от людей этой среды, не
только не уважаемых, но часто вызывающих в нем негодование и презрение.
Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то время, как был губернатором в
одной из губерний Царства Польского, он не
только не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма; не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную в себя жену и свояченицу.
— Впрочем, мы после поговорим, — сказал Селенин. — Иду, — обратился он к почтительно подошедшему к нему судебному приставу. — Непременно надо видеться, — прибавил он, вздыхая. —
Только застанешь ли тебя? Меня же всегда застанешь в 7 часов, к обеду. Надеждинская, — он назвал номер. — Много с тех пор воды утекло, — прибавил он уходя, опять улыбаясь
одними губами.
Когда графиня вернулась, они разговаривали как не
только старые, но исключительные друзья,
одни понимавшие друг друга среди толпы, не понимавшей их.
Так что не
только не соблюдалось правило о прощении десяти виновных для того, чтобы не обвинить невинного, а, напротив, так же, как для того чтобы вырезать гнилое, приходится захватить свежего, — устранялись посредством наказания десять безопасных для того, чтобы устранить
одного истинно опасного.
Нехлюдов видел, что ей и не нужно было ничего сказать ему, но нужно было
только показаться ему во всей прелести своего вечернего туалета, с своими плечами и родинкой, и ему было и приятно и гадко в
одно и то же время.
А между тем шашни с фельдшером, за которые Маслова была изгнана из больницы и в существование которых поверил Нехлюдов, состояли
только в том, что, по распоряжению фельдшерицы, придя за грудным чаем в аптеку, помещавшуюся в конце коридора, и застав там
одного фельдшера, высокого с угреватым лицом Устинова, который уже давно надоедал ей своим приставанием, Маслова, вырываясь от него, так сильно оттолкнула его, что он ткнулся о полку, с которой упали и разбились две склянки.
Видел он и
одного бродягу и
одну женщину, отталкивавших своей тупостью и как будто жестокостью, но он никак не мог видеть в них того преступного типа, о котором говорит итальянская школа, а видел
только себе лично противных людей, точно таких же, каких он видал на воле во фраках, эполетах и кружевах.
С тех пор они оба развратились: он — военной службой, дурной жизнью, она — замужеством с человеком, которого она полюбила чувственно, но который не
только не любил всего того, что было когда-то для нее с Дмитрием самым святым и дорогим, но даже не понимал, что это такое, и приписывал все те стремления к нравственному совершенствованию и служению людям, которыми она жила когда-то,
одному, понятному ему, увлечению самолюбием, желанием выказаться перед людьми.
Только чернозагорелые от солнца крестьяне-мостовщики в лаптях сидели посередине улиц и хлопали молотками по укладываемым в горячий песок булыжникам, да мрачные городовые, в небеленых кителях и с оранжевыми шнурками револьверов, уныло переминаясь, стояли посереди улиц, да завешанные с
одной стороны от солнца конки, запряженные лошадьми в белых капорах, с торчащими в прорехах ушами, звеня, прокатывались вверх и вниз по улицам.
Одного только шатающегося длинного старика в ножных кандалах офицер пустил на подводу, и Нехлюдов видел, как этот старик, сняв свою блинообразную шапку, крестился, направляясь к подводам, и кок потом долго не мог влезть от кандалов, мешавших поднять слабую старческую закованную ногу, и как сидевшая уже на телеге баба помогла ему, втащив его за руку.
Это впечатление разрушило в нем
только то, что в толпе каторжных он узнал арестанта, убийцу Федорова, и среди ссыльных комика Охотина и еще
одного бродягу, обращавшегося к нему.