Неточные совпадения
— Письмо
от княгини ли,
от княжны ли. Горничная давно принесла, у
меня дожидается, — сказала Аграфена Петровна, подавая письмо и значительно улыбаясь.
— А вчера, вы только уехали
от князя Корчагина, — сказал извозчик, полуоборачивая свою крепкую загорелую шею в белом вороте рубахи, — и
я приехал, а швейцар говорит: «только вышли».
«Впрочем, не получив ответа
от Марьи Васильевны (жены предводителя), не покончив совершено с тем,
я и не могу ничего предпринять», сказал он себе.
«Этот протоиереев сын сейчас станет
мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов и, выразив на своем лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал о смерти всех родных, отошел
от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а
я всё-таки буду и буду говорить», другие же только шептали, отставали
от священника и потом, как бы испугавшись, не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
— В этом признаю. Только
я думала, как
мне сказали, что они сонные, что
от них ничего не будет. Не думала и не хотела. Перед Богом говорю — не хотела, — сказала она.
—
Я бы просил прочесть эти исследования, — строго сказал товарищ прокурора, не глядя на председателя, слегка бочком приподнявшись и давая чувствовать тоном голоса, что требование этого чтения составляет его право, и он
от этого права не отступится, и отказ будет поводом кассации.
— Да ведь она сказывала, — опять закричал купец, — купчина карахтерный, да еще выпивши, вздул ее. Ну, а потом, известно, пожалел. На, мол, не плачь. Человек ведь какой: слышал,
я чай, 12 вершков, пудов-от 8-ми!
Беседа с адвокатом и то, что он принял уже меры для защиты Масловой, еще более успокоили его. Он вышел на двор. Погода была прекрасная, он радостно вдохнул весенний воздух. Извозчики предлагали свои услуги, но он пошел пешком, и тотчас же целый рой мыслей и воспоминаний о Катюше и об его поступке с ней закружились в его голове. И ему стало уныло и всё показалось мрачно. «Нет, это
я обдумаю после, — сказал он себе, — а теперь, напротив, надо развлечься
от тяжелых впечатлений».
— Нет ничего хуже, как признавать себя не в духе, — сказала Мисси. —
Я никогда не признаюсь в этом себе и
от этого всегда бываю в духе. Что ж, пойдемте ко
мне. Мы постараемся разогнать вашу mauvaise humeur. [дурное настроение.]
И он вспомнил, как за день до смерти она взяла его сильную белую руку своей костлявой чернеющей ручкой, посмотрела ему в глаза и сказала: «Не суди
меня, Митя, если
я не то сделала», и на выцветших
от страданий глазах выступили слезы.
«Нельзя бросить женщину, которую
я любил, и удовлетвориться тем, что
я заплачу деньги адвокату и избавлю ее
от каторги, которой она и не заслуживает, загладить вину деньгами, как
я тогда думал, что сделал что должно, дав ей деньги».
— Господи, помоги
мне, научи
меня, прииди и вселися в
меня и очисти
меня от всякия скверны!
— Да уж, видно, такая твоя планида, — вступилась старушка, сидевшая за поджигательство. — Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей кормить засадил и
меня туды ж на старости лет, — начала она в сотый раз рассказывать свою историю. —
От тюрьмы да
от сумы, видно, не отказывайся. Не сума — так тюрьма.
— Женитьба! — проговорил он иронически. — Как
я теперь далек
от этого!
— Нет, не политическую. У
меня разрешение
от прокурора.
— Известно, не виновата. Разве
я воровка или грабительница. У нас говорят, что всё
от адвоката, — продолжала она. — Говорят, надо прошение подать. Только дорого, говорят, берут…
— Ну, это ваше дело. Только
мне от вас ничего не нужно. Это
я верно вам говорю, — сказала она. — И зачем
я не умерла тогда? — прибавила она и заплакала жалобным плачем.
— В остроге есть одно лицо, которым
я очень интересуюсь (при слове острог лицо Масленникова сделалось еще более строго), и
мне хотелось бы иметь свидание не в общей, а в конторе, и не только в определенные дни, но и чаще.
Мне сказали, что это
от тебя зависит.
— Да,
мне рассказывали про ваше дело, — сказал Нехлюдов, проходя в глубь камеры и становясь у решетчатого и грязного окна, — и хотелось бы
от вас самих услышать.
— Ну, вот, — сказал Нехлюдов, — вы
мне скажите, если бы царь сказал, чтобы землю отобрать
от помещиков и раздать крестьянам…
— Нет,
от царя ничего нет.
Я просто
от себя говорю: что если бы царь сказал: отобрать
от помещиков землю и отдать мужикам, — как бы вы сделали?
— Надо просить о том, чтобы разрешили свиданье матери с сыном, который там сидит. Но
мне говорили, что это не
от Кригсмута зависит, а
от Червянского.
—
Я знаю: графиня Катерина Ивановна думает, что
я имею влияние на мужа в делах. Она заблуждается.
Я ничего не могу и не хочу вступаться. Но, разумеется, для графини и вас
я готова отступить
от своего правила. В чем же дело? — говорила она, маленькой рукой в черной перчатке тщетно отыскивая карман.
— Поводы к кассации могут быть недостаточны, — сказал Нехлюдов, — но по делу,
я думаю, видно, что обвинение произошло
от недоразумения.
—
Я только одно знаю, что женщина эта совершенно невинна, и последняя надежда спасти ее
от незаслуженного наказания потеряна. Высшее учреждение подтвердило совершенное беззаконие.
— Оно не подтвердило, потому что не входило и не может входить в рассмотрение самого дела, — сказал Селенин, щуря глаза. — Ты, верно, у тетушки остановился, — прибавил он, очевидно желая переменить разговор. —
Я вчера узнал
от нее, что ты здесь. Графиня приглашала
меня вместе с тобой присутствовать на собрании приезжего проповедника, — улыбаясь губами, сказал Селенин.
— Но
я понимаю еще и то, что, увидев все страдания, весь ужас того, что делается в тюрьмах, — говорила Mariette, желая только одного — привлечь его к себе, своим женским чутьем угадывая всё то, что было ему важно и дорого, — вы хотите помочь страдающим и страдающим так ужасно, так ужасно
от людей,
от равнодушия, жестокости…
Вспоминая о Масловой, о решении Сената и о том, что он всё-таки решил ехать за нею, о своем отказе
от права на землю, ему вдруг, как ответ на эти вопросы, представилось лицо Mariette, ее вздох и взгляд, когда она сказала: «когда
я вас увижу опять?», и ее улыбка, — с такого ясностью, что он как будто видел ее, и сам улыбнулся.
— Уж позволь
мне знать лучше тебя, — продолжала тетка. — Видите ли, — продолжала она, обращаясь к Нехлюдову, — всё вышло оттого, что одна личность просила
меня приберечь на время его бумаги, а
я, не имея квартиры, отнесла ей. А у ней в ту же ночь сделали обыск и взяли и бумаги и ее и вот держали до сих пор, требовали, чтоб она сказала,
от кого получила.
— Да я-то не знала. Думаю —
я выдала. Хожу, хожу
от стены до стены, не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то
мне на ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть — не могу, хочу не думать — тоже не могу. Вот это было ужасно! — говорила Лидия, всё более и более волнуясь, наматывая на палец прядь волос и опять разматывая ее и всё оглядываясь.
Так как же они безжалостно оторвали
меня от всего, что дорого, и заперли, как дикого зверя?
—
Я имею разрешение
от губернатора, — настаивал Нехлюдов, доставая бумажник.
— Нет,
я ни
от кого не скрываю то, что говорю, и то, что делаю.
— Да.
Я полагаю, что все мы, поставленные в известное положение, должны нести те обязанности, которые вытекают из этого положения, должны поддерживать те условия быта, в которых мы родились и унаследовали
от наших предков и которые должны передать нашим потомкам.
— Пора знать, — сказал фельдшер, для чего-то закрывая раскрытую грудь мертвеца. — Да
я пошлю за Матвей Иванычем, пускай посмотрит. Петров, сходи, — сказал фельдшер и отошел
от мертвеца.
—
Я вчера, когда ушел
от вас, хотел вернуться и покаяться, но не знал, как он примет, — сказал Нехлюдов. —
Я нехорошо говорил с твоим мужем, и
меня это мучало, — сказал он.
От этого-то
мне и бывает так тяжело с этими людьми, — думал Нехлюдов.
— А
я, братец ты мой,
от живота валяюсь да блюю.
В белой молодой шее его,
от которой
я не мог оторвать глаз, что-то задрожало, и он остановился.
— Напротив, оставайся, — сказал Симонсон, — у
меня секретов нет ни
от кого, тем более
от тебя.
— Что же
я могу? Это зависит
от нее, — сказал Нехлюдов.
— Хорошо,
я так и скажу ей. Вы не думайте, что
я влюблен в нее, — продолжал он. —
Я люблю ее как прекрасного, редкого, много страдавшего человека.
Мне от нее ничего не нужно, но страшно хочется помочь ей, облегчить ее поло…
—…облегчить ее положение, — продолжал Симонсон. — Если она не хочет принять вашей помощи, пусть она примет мою. Если бы она согласилась,
я бы просил, чтобы
меня сослали в ее место заключения. Четыре года — не вечность.
Я бы прожил подле нее и, может быть, облегчил бы ее участь… — опять он остановился
от волненья.
— Всё дело в ней,
мне ведь нужно только, чтобы эта пострадавшая душа отдохнула, — сказал Симонсон, глядя на Нехлюдова с такой детской нежностью, какой никак нельзя было ожидать
от этого мрачного вида человека.
— Он спрашивает моего согласия или совета.
Я сказал, что всё зависит
от вас, что вы должны решить.
— Да, поэт, фантазер, такие люди не выдерживают одиночки, — сказал Новодворов. —
Я вот, когда попадал в одиночку, не позволял воображению работать, а самым систематическим образом распределял свое время.
От этого всегда и переносил хорошо.
Я от всего отрекся: нет у
меня ни имени, ни места, ни отечества, — ничего нет.
Но на своем месте
я не позволяю себе отступать
от самой строгой буквы закона, именно потому, что
я — человек и могу увлечься жалостью.