Неточные совпадения
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея
ни ему
ни даже себе признаться в этом, влюбилась в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге
на войну к тетушкам, пробыл у них четыре дня и накануне своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей в последний день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное,
что она беременна.
Он рассказывал про тот удивительный оборот, который умел дать делу знаменитый адвокат и по которому одна из сторон, старая барыня, несмотря
на то,
что она была совершенно права, должна будет
ни за
что заплатить большие деньги противной стороне.
— Ну, теперь этих не поймаешь
ни за
что, — говорил «горевший» веселый художник, очень быстро бегавший
на своих коротких и кривых, но сильных мужицких ногах, — нешто спотыкнутся.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том,
что он никак не может и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко могло бы случиться,
что он, с своей прямолинейностью во всем, решил бы,
что нет никаких причин не жениться
на девушке, кто бы она
ни была, если только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того,
что ему говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он
ни о
чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя
на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть
на нее.
Несмотря
на то,
что он не переставал караулить ее, ему
ни разу не удалось один
на один встретить ее в этот день.
Пришедшим слепым нищим он дал рубль,
на чай людям он роздал 15 рублей, и когда Сюзетка, болонка Софьи Ивановны, при нем ободрала себе в кровь ногу, то он, вызвавшись сделать ей перевязку,
ни минуты не задумавшись, разорвал свой батистовый с каемочками платок (Софья Ивановна знала,
что такие платки стоят не меньше 15 рублей дюжина) и сделал из него бинты для Сюзетки.
Евфимья Бочкова повторяла то,
что она ничего не знала и
ни в
чем не участвовала, и упорно указывала, как
на виновницу всего,
на Маслову. Симон только повторил несколько раз...
По всему тому,
что происходило
на судебном следствии, и по тому, как знал Нехлюдов Маслову, он был убежден,
что она не виновна
ни в похищении
ни в отравлении, и сначала был и уверен,
что все признают это; но когда он увидал,
что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной
на том,
что Маслова физически нравилась ему,
чего он и не скрывал, и вследствие отпора
на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно было говорить за Маслову, — ему казалось,
что все сейчас узнают его отношения к ней.
— Не правда ли? — обратилась Мисси к Нехлюдову, вызывая его
на подтверждение своего мнения о том,
что ни в
чем так не виден характер людей, как в игре. Она видела
на его лице то сосредоточенное и, как ей казалось, осудительное выражение, которого она боялась в нем, и хотела узнать,
чем оно вызвано.
Еще не успели за ним затворить дверь, как опять раздались всё те же бойкие, веселые звуки, так не шедшие
ни к месту, в котором они производились,
ни к лицу жалкой девушки, так упорно заучивавшей их.
На дворе Нехлюдов встретил молодого офицера с торчащими нафабренными усами и спросил его о помощнике смотрителя. Это был сам помощник. Он взял пропуск, посмотрел его и сказал,
что по пропуску в дом предварительного заключения он не решается пропустить сюда. Да уж и поздно..
Думала она о том,
что ни за
что не пойдет замуж за каторжного,
на Сахалине, а как-нибудь иначе устроится, — с каким-нибудь из начальников, с писарем, хоть с надзирателем, хоть с помощником.
В темном, холодном карцере не было
ни кровати,
ни стола,
ни стула, так
что посаженный сидел или лежал
на грязном полу, где через него и
на него бегали крысы, которых в карцере было очень много и которые были так смелы,
что в темноте нельзя было уберечь хлеба.
— Не знаю, либерал ли я или
что другое, — улыбаясь, сказал Нехлюдов, всегда удивлявшийся
на то,
что все его причисляли к какой-то партии и называли либералом только потому,
что он, судя человека, говорил,
что надо прежде выслушать его,
что перед судом все люди равны,
что не надо мучать и бить людей вообще, а в особенности таких, которые не осуждены. — Не знаю, либерал ли я или нет, но только знаю,
что теперешние суды, как они
ни дурны, всё-таки лучше прежних.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова — и не столько его физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к Богу, которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные
на эти сотни
ни в
чем неповинных людей только потому,
что в бумаге не так написано; ужасны эти одурелые надзиратели, занятые мучительством своих братьев и уверенные,
что они делают и хорошее и важное дело.
— У меня вон они 12 душ, — продолжал старик, указывая
на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами
на уступе невычищенного еще навоза. —
Что ни месяц, то купи 6 пудов, а где их взять?
— Землю, по-моему, — сказал он, — нельзя
ни продавать
ни покупать, потому
что если можно продавать ее, то те, у кого есть деньги, скупят ее всю и тогда будут брать с тех, у кого нет земли,
что хотят, за право пользоваться землею. Будут брать деньги за то, чтобы стоять
на земле, — прибавил он, пользуясь аргументом Спенсера.
Генерал не выразил никакого
ни удовольствия
ни неудовольствия при вопросе Нехлюдова, а, склонив голову
на бок, зажмурился, как бы обдумывая. Он, собственно, ничего не обдумывал и даже не интересовался вопросом Нехлюдова, очень хорошо зная,
что он ответит ему по закону. Он просто умственно отдыхал,
ни о
чем не думая.
Несмотря
на эти свойства, он был близкий человек ко двору и любил царя и его семью и умел каким-то удивительным приемом, живя в этой высшей среде, видеть в ней одно хорошее и не участвовать
ни в
чем дурном и нечестном.
Топоров всё так же снисходительно улыбался, очевидно находя милым то,
что говорил Нехлюдов.
Что бы
ни сказал Нехлюдов, Топоров всё нашел бы милым и односторонним с высоты того, как он думал, широкого государственного положения,
на котором он стоял.
Лошадь вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и неровной мостовой, тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал; Нехлюдов же сидел,
ни о
чем не думая, равнодушно глядя перед собою.
На спуске улицы, против ворот большого дома, стояла кучка народа и конвойный с ружьем. Нехлюдов остановил извозчика.
— Да, мы не имеем
ни малейшего понятия о том,
что делается с этими несчастными, а надо это знать, — прибавил Нехлюдов, глядя
на старого князя, который, завязавшись салфеткой, сидел у стола за крюшоном и в это самое время оглянулся
на Нехлюдова.
— Если можно признать,
что что бы то
ни было важнее чувства человеколюбия, хоть
на один час и хоть в каком-нибудь одном, исключительном случае, то нет преступления, которое нельзя бы было совершать над людьми, не считая себя виноватым».
— Если бы была задана психологическая задача: как сделать так, чтобы люди нашего времени, христиане, гуманные, просто добрые люди, совершали самые ужасные злодейства, не чувствуя себя виноватыми, то возможно только одно решение: надо, чтобы было то самое,
что есть, надо, чтобы эти люди были губернаторами, смотрителями, офицерами, полицейскими, т. е. чтобы, во-первых, были уверены,
что есть такое дело, называемое государственной службой, при котором можно обращаться с людьми, как с вещами, без человеческого, братского отношения к ним, а во-вторых, чтобы люди этой самой государственной службой были связаны так, чтобы ответственность за последствия их поступков с людьми не падала
ни на кого отдельно.
Я
на работу ловок, из рук не вывалится, а она еще того ловчее, за
что ни возьмется.
«Один раз, — как она, смеясь, рассказывала, — ко мне пристал
на улице какой-то господин и
ни за
что не хотел отстать, так я так потрясла его,
что он испугался и убежал от меня».
И несмотря
на то,
что между ними не было сказано
ни одного слова, во взгляде, которым они обменялись, было признание того,
что они помнят и важны друг для друга.
Как
ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как
ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и
на привалах по дороге, и
на этапах в теплое время
на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь,
что внимание их обращено
на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.