Неточные совпадения
Головотяпами же прозывались эти люди оттого,
что имели привычки «тяпать» головами обо все,
что бы
ни встретилось
на пути.
Но когда дошли до того,
что ободрали
на лепешки кору с последней сосны, когда не стало
ни жен,
ни дев и нечем было «людской завод» продолжать, тогда головотяпы первые взялись за ум.
Как взглянули головотяпы
на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной; в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает.
Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит,
что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да в бороду усмехается.
— И будете вы платить мне дани многие, — продолжал князь, — у кого овца ярку принесет, овцу
на меня отпиши, а ярку себе оставь; у кого грош случится, тот разломи его начетверо: одну часть мне отдай, другую мне же, третью опять мне, а четвертую себе оставь. Когда же пойду
на войну — и вы идите! А до прочего вам
ни до
чего дела нет!
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое,
что нельзя было терять
ни одной минуты) и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же,
на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись,
что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков,
что как
ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись
ни модными в то время революционными идеями,
ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять
на своего более
чем странного градоначальника.
Но как
ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого
на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Но здесь я увидел,
что напрасно понадеялся
на свое усердие, ибо как
ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в своем предприятии,
что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались, и в последнее время господин градоначальник могли произнести только „П-плю!“.
Во-первых, она сообразила,
что городу без начальства
ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела в этом некоторое тайное указание; в-третьих, не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство,
что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
Легко было немке справиться с беспутною Клемантинкою, но несравненно труднее было обезоружить польскую интригу, тем более
что она действовала невидимыми подземными путями. После разгрома Клемантинкинова паны Кшепшицюльский и Пшекшицюльский грустно возвращались по домам и громко сетовали
на неспособность русского народа, который даже для подобного случая
ни одной талантливой личности не сумел из себя выработать, как внимание их было развлечено одним, по-видимому, ничтожным происшествием.
Перебивши и перетопивши целую уйму народа, они основательно заключили,
что теперь в Глупове крамольного [Крамо́ла — заговор, мятеж.] греха не осталось
ни на эстолько.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря
на то
что внутренние враги были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе, так как о новом градоначальнике все еще не было
ни слуху
ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели
ни за какое дело приняться, потому
что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
Он
ни во
что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате
на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир,
что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только
на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев,
что нет у них
ни мореходства,
ни судоходства,
ни горного и монетного промыслов,
ни путей сообщения,
ни даже статистики — ничего,
чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Но ошибка была столь очевидна,
что даже он понял ее. Послали одного из стариков в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом и принес
на голове целый жбан, не пролив
ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
А глуповцы стояли
на коленах и ждали. Знали они,
что бунтуют, но не стоять
на коленах не могли. Господи!
чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь есть горчицу, — как бы
на будущее время еще какую
ни на есть мерзость есть не заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось,
что колени в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить и ту и другую сторону.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье, в особенности; но оттого ли,
что в словах его было более личной веры в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого,
что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то
ни было, результат его убеждений был таков,
что глуповцы испугались и опять всем обществом пали
на колени.
Более всего заботила его Стрелецкая слобода, которая и при предшественниках его отличалась самым непреоборимым упорством. Стрельцы довели энергию бездействия почти до утонченности. Они не только не являлись
на сходки по приглашениям Бородавкина, но, завидев его приближение, куда-то исчезали, словно сквозь землю проваливались. Некого было убеждать, не у кого было
ни о
чем спросить. Слышалось,
что кто-то где-то дрожит, но где дрожит и как дрожит — разыскать невозможно.
На четвертый день,
ни свет
ни заря, отправились к Дунькиному вра́гу, боясь опоздать, потому
что переход предстоял длинный и утомительный.
Он понял,
что час триумфа уже наступил и
что триумф едва ли не будет полнее, если в результате не окажется
ни расквашенных носов,
ни свороченных
на сторону скул.
Таким образом он достиг наконец того,
что через несколько лет
ни один глуповец не мог указать
на теле своем места, которое не было бы высечено.
В довершение всего глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько,
что цена
на эти продукты упала до невероятности. Последовал экономический кризис, и не было
ни Молинари,
ни Безобразова, чтоб объяснить,
что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных металлов и мехов не получали обыватели в обмен за свои продукты, но не
на что было купить даже хлеба.
Но, с другой стороны, не меньшего вероятия заслуживает и то соображение,
что как
ни привлекательна теория учтивого обращения, но, взятая изолированно, она нимало не гарантирует людей от внезапного вторжения теории обращения неучтивого (как это и доказано впоследствии появлением
на арене истории такой личности, как майор Угрюм-Бурчеев), и, следовательно, если мы действительно желаем утвердить учтивое обращение
на прочном основании, то все-таки прежде всего должны снабдить людей настоящими якобы правами.
Летописец довольно подробно останавливается
на этой особенности своего героя, но замечательно,
что в рассказе его не видится
ни горечи,
ни озлобления.
Ни разу не пришло ему
на мысль: а
что, кабы сим благополучным людям да кровь пустить? напротив того, наблюдая из окон дома Распоповой, как обыватели бродят, переваливаясь, по улицам, он даже задавал себе вопрос: не потому ли люди сии и благополучны,
что никакого сорта законы не тревожат их?
Несмотря
на то
что в бытность свою провиантмейстером Грустилов довольно ловко утаивал казенные деньги, административная опытность его не была
ни глубока,
ни многостороння.
Несмотря
на то
что он не присутствовал
на собраниях лично, он зорко следил за всем,
что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей Страхова — ничто не укрылось от его проницательности. Но он
ни словом,
ни делом не выразил
ни порицания,
ни одобрения всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот эта вожделенная минута наконец наступила: ему попался в руки экземпляр сочиненной Грустиловым книги:"О восхищениях благочестивой души"…
Но
что весьма достойно примечания: как
ни ужасны пытки и мучения, в изобилии по всей картине рассеянные, и как
ни удручают душу кривлянья и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается,
что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до того всякое естество в себе победил,
что и
на сии неслыханные истязания хладным и непонятливым оком взирать может".
Ему нет дела
ни до каких результатов, потому
что результаты эти выясняются не
на нем (он слишком окаменел, чтобы
на нем могло что-нибудь отражаться), а
на чем-то ином, с
чем у него не существует никакой органической связи.
Он не был
ни технолог,
ни инженер; но он был твердой души прохвост, а это тоже своего рода сила, обладая которою можно покорить мир. Он ничего не знал
ни о процессе образования рек,
ни о законах, по которому они текут вниз, а не вверх, но был убежден,
что стоит только указать: от сих мест до сих — и
на протяжении отмеренного пространства наверное возникнет материк, а затем по-прежнему, и направо и налево, будет продолжать течь река.
И
что ж! — все эти мечты рушились
на другое же утро. Как
ни старательно утаптывали глуповцы вновь созданную плотину, как
ни охраняли они ее неприкосновенность в течение целой ночи, измена уже успела проникнуть в ряды их.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться,
что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда
ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным,
что это"громадное", это"всепокоряющее" — не
что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
Как
ни запуганы были умы, но потребность освободить душу от обязанности вникать в таинственный смысл выражения"курицын сын"была настолько сильна,
что изменила и самый взгляд
на значение Угрюм-Бурчеева.