Неточные совпадения
— Что говорила? Ничего я
не говорила. Что было, то я всё
рассказала, и больше ничего
не знаю. Что хотите со мной делайте.
Не виновата я, и всё.
Ему
не переставая
рассказывали о том, что крестьяне, получившие землю,
не только
не разбогатели, но обеднели, заведя у себя три кабака и совершенно перестав работать.
«Но что же делать? Всегда так. Так это было с Шенбоком и гувернанткой, про которую он
рассказывал, так это было с дядей Гришей, так это было с отцом, когда он жил в деревне и у него родился от крестьянки тот незаконный сын Митенька, который и теперь еще жив. А если все так делают, то, стало быть, так и надо». Так утешал он себя, но никак
не мог утешиться. Воспоминание это жгло его совесть.
— Она и опиумом могла лишить жизни, — сказал полковник, любивший вдаваться в отступления, и начал при этом случае
рассказывать о том, что у его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы
не близость доктора и принятые во время меры. Полковник
рассказывал так внушительно, самоуверенно и с таким достоинством, что ни у кого
не достало духа перебить его. Только приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы
рассказать свою историю.
То, а
не другое решение принято было
не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно
рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что
не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
— Да уж, видно, такая твоя планида, — вступилась старушка, сидевшая за поджигательство. — Легко ли: отбил жену у малого, да его же вшей кормить засадил и меня туды ж на старости лет, — начала она в сотый раз
рассказывать свою историю. — От тюрьмы да от сумы, видно,
не отказывайся.
Не сума — так тюрьма.
Но молчание долго еще
не установилось. Долго еще женщины бранились,
рассказывали друг другу, как началось и кто виноват. Наконец надзиратель и надзирательница ушли, и женщины стали затихать и укладываться. Старушка стала перед иконой и начала молиться.
Дело велось точно так же, как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов. Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: «так точно-с», «
не могу знать» и опять «так точно»…, но, несмотря на его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что он жалел мальчика и неохотно
рассказывал о своей поимке.
Наверху всё затихло, и сторожиха досказала свою историю, как она испужалась в волостном, когда там в сарае мужика секли, как у ней вся внутренность отскочила. Хорошавка же
рассказала, как Щеглова плетьми драли, а он и голоса
не дал. Потом Федосья убрала чай, и Кораблева и сторожиха взялись за шитье, а Маслова села, обняв коленки, на нары, тоскуя от скуки. Она собралась лечь заснуть, как надзирательница кликнула ее в контору к посетителю.
Нехлюдов слушал и вместе с тем оглядывал и низкую койку с соломенным тюфяком, и окно с толстой железной решеткой, и грязные отсыревшие и замазанные стены, и жалкое лицо и фигуру несчастного, изуродованного мужика в котах и халате, и ему всё становилось грустнее и грустнее;
не хотелось верить, чтобы было правда то, что
рассказывал этот добродушный человек, — так было ужасно думать, что могли люди ни за что, только за то, что его же обидели, схватить человека и, одев его в арестантскую одежду, посадить в это ужасное место.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том, как она попала в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением стала
рассказывать о своем деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена, что все знали, а о которых Нехлюдов никогда
не слыхивал.
Один женский говорил: «jamais, jamais je ne croirais», [никогда, никогда
не поверю,] a другой, с другого конца, мужской, что-то
рассказывал, все повторяя: «la comtesse Voronzoff и Victor Apraksine». [графиня Воронцова и Виктор Апраксин.]
Он
рассказал ей всё, что узнал от Меньшова, и спросил,
не нужно ли ей чего; она ответила, что ничего
не нужно.
Ямщик
рассказывал про управляющего в Кузминском,
не зная того, что он везет хозяина. Нехлюдов нарочно
не сказал ему.
Потом много раз Нехлюдов с стыдом вспоминал весь свой разговор с ней; вспоминал ее
не столько лживые, сколько поддельные под него слова и то лицо — будто бы умиленного внимания, с которым она слушала его, когда он
рассказывал ей про ужасы острога и про свои впечатления в деревне.
— Отчего же, я хочу
рассказать, — сказала Лидия, уже
не улыбаясь, а краснея, и уже
не оправляя, а крутя на палец свою прядь и всё оглядываясь.
— Нет,
не для всех, — отвечала тетка, — Для настоящих революционеров, мне
рассказывали, это отдых, успокоение.
—
Не иначе это, что нечистый, — сказал садовник, — разве сам человек может вздумать душу загубить? Так-то у нас человек один… — и садовник начал было
рассказывать, но поезд стал останавливаться.
«Один раз, — как она, смеясь,
рассказывала, — ко мне пристал на улице какой-то господин и ни за что
не хотел отстать, так я так потрясла его, что он испугался и убежал от меня».
Стала она революционеркой, как она
рассказывала, потому, что с детства чувствовала отвращение к господской жизни, а любила жизнь простых людей, и ее всегда бранили за то, что она в девичьей, в кухне, в конюшне, а
не в гостиной.
— А мне с кухарками и кучерами бывало весело, а с нашими господами и дамами скучно, —
рассказывала она. — Потом, когда я стала понимать, я увидала, что наша жизнь совсем дурная. Матери у меня
не было, отца я
не любила и девятнадцати лет я с товаркой ушла из дома и поступила работницей на фабрику.
— В тюрьме, куда меня посадили, —
рассказывал Крыльцов Нехлюдову (он сидел с своей впалой грудью на высоких нарах, облокотившись на колени, и только изредка взглядывал блестящими, лихорадочными, прекрасными, умными и добрыми глазами на Нехлюдова), — в тюрьме этой
не было особой строгости: мы
не только перестукивались, но и ходили по коридору, переговаривались, делились провизией, табаком и по вечерам даже пели хором.
Сторож, другой, видел и
рассказывал мне, что Лозинский
не противился, но Розовский долго бился, так что его втащили на эшафот и силой вложили ему голову в петлю.
Преступление это, как он сам
рассказывал Нехлюдову, было делом
не его, Макара, а его, нечистого.
— И сам я
не знаю, зачем я топор взял, —
рассказывал он.
Марья Павловна,
не вставая с своего места,
рассказала то, что произошло с девочкой утром при выходе из этапа.
— Ты говоришь — звери. А вот сейчас Нехлюдов
рассказывал о таком поступке, — раздражительно сказал Крыльцов, и он
рассказал про то, как Макар рискует жизнью, спасая земляка. — Это-то уже
не зверство, а подвиг.
Но когда он получил диплом и перестал учиться, и первенство это прекратилось, он вдруг, как это
рассказывал Нехлюдову Крыльцов,
не любивший Новодворова, для того, чтобы получить первенство в новой сфере, совершенно переменил свои взгляды и из постепеновца-либерала сделался красным, народовольцем.
Все были
не только ласковы и любезны с Нехлюдовым, но, очевидно, были рады ему, как новому и интересному лицу. Генерал, вышедший к обеду в военном сюртуке, с белым крестом на шее, как с старым знакомым, поздоровался с Нехлюдовым и тотчас же пригласил гостей к закуске и водке. На вопрос генерала у Нехлюдова о том, что он делал после того, как был у него, Нехлюдов
рассказал, что был на почте и узнал о помиловании того лица, о котором говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.
Она оправилась от волнения и спокойно
рассказала, что знала: Крыльцов очень ослабел дорогой, и его тотчас же поместили в больницу. Марья Павловна очень беспокоилась, просилась в больницу в няньки, но ее
не пускали.