Неточные совпадения
Марья Ивановна
говорила, что из девочки надо сделать работницу, хорошую горничную, и потому была требовательна, наказывала и даже бивала девочку, когда бывала
не в духе.
С прямотой и решительностью молодости он
не только
говорил о том, что земля
не может быть предметом частной собственности, и
не только в университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей
не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам,
не желая противно своим убеждениям владеть землею.
В пользу же в частности женитьбы именно на Мисси (Корчагину звали Мария и, как во всех семьях известного круга, ей дали прозвище) — было, во-первых, то, что она была породиста и во всем, от одежды до манеры
говорить, ходить, смеяться, выделялась от простых людей
не чем-нибудь исключительным, а «порядочностью», — он
не знал другого выражения этого свойства и ценил это свойство очень высоко; во-вторых, еще то, что она выше всех других людей ценила его, стало быть, по его понятиям, понимала его.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась
не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал это и всей наружностью своей как бы
говорил: «
не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
Одни слишком громко повторяли слова, как будто с задором и выражением, говорящим: «а я всё-таки буду и буду
говорить», другие же только шептали, отставали от священника и потом, как бы испугавшись,
не во-время догоняли его; одни крепко-крепко, как бы боясь, что выпустят что-то, вызывающими жестами держали свои щепотки, а другие распускали их и опять собирали.
«Да
не может быть», продолжал себе
говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда
не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью,
не только
не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
— Ни в чем
не виновата, — быстро заговорила она, — как сначала
говорила, так и теперь
говорю:
не брала,
не брала и
не брала, ничего я
не брала, а перстень он мне сам дал…
—
Говорю, ничего
не брала, кроме 40 рублей.
— В этом признаю. Только я думала, как мне сказали, что они сонные, что от них ничего
не будет.
Не думала и
не хотела. Перед Богом
говорю —
не хотела, — сказала она.
Председатель шептался в это время с членом налево и
не слыхал того, что
говорила Маслова, но для того, чтобы показать, что он всё слышал, он повторил ее последние слова.
— Ну, теперь этих
не поймаешь ни за что, —
говорил «горевший» веселый художник, очень быстро бегавший на своих коротких и кривых, но сильных мужицких ногах, — нешто спотыкнутся.
— Здравствуй… здравствуйте, —
не знал он, как, на «ты» или на «вы»
говорить с ней, и покраснел так же, как и она. — Живы, здоровы?
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье
не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он
не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это
говорит в нем его глупость, что надо делать, как все делают.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он
не понимал ничего из того, что ему
говорили, отвечал невпопад и думал только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом
не мог думать. Когда она входила в комнату, он,
не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы
не смотреть на нее.
— Что вы? Ни зa что!
Не надо, —
говорила она только устами, но всё взволнованное, смущенное существо ее
говорило другое.
— Ах,
не надо, пустите, —
говорила она, а сама прижималась к нему
— Купец был уже в экстазе, — слегка улыбаясь,
говорила Китаева, — и у нас продолжал пить и угощать девушек; но так как у него
не достало денег, то он послал к себе в номер эту самую Любашу, к которой он получил предилекция, — сказала она, взглянув на подсудимую.
Речь товарища прокурора, по его мнению, должна была иметь общественное значение, подобно тем знаменитым речам, которые
говорили сделавшиеся знаменитыми адвокаты. Правда, что в числе зрителей сидели только три женщины: швея, кухарка и сестра Симона и один кучер, но это ничего
не значило. И те знаменитости так же начинали. Правило же товарища прокурора было в том, чтобы быть всегда на высоте своего положения, т. е. проникать вглубь психологического значения преступления и обнажать язвы общества.
Товарищ прокурора
говорил очень долго, с одной стороны стараясь вспомнить все те умные вещи, которые он придумал, с другой стороны, главное, ни на минуту
не остановиться, а сделать так, чтобы речь его лилась,
не умолкая, в продолжение часа с четвертью.
— Женщина эта, —
говорил товарищ прокурора,
не глядя на нее, — получила образование, — мы слышали здесь на суде показания ее хозяйки.
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной отравительницы,
не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей,
говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда в день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была
не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Несмотря на то, что ему самому хотелось поскорее отделаться, и швейцарка уже ждала его, он так привык к своему занятию, что, начавши
говорить, никак уже
не мог остановиться, и потому подробно внушал присяжным, что если они найдут подсудимых виновными, то имеют право признать их виновными, если найдут их невиновными, то имеют право признать их невиновными; если найдут их виновными в одном, но невиновными в другом, то могут признать их виновными в одном, но невиновными в другом.
Казалось, всё было сказано. Но председатель никак
не мог расстаться с своим правом
говорить — так ему приятно было слушать внушительные интонации своего голоса — и нашел нужным еще сказать несколько слов о важности того права, которое дано присяжным, и о том, как они должны с вниманием и осторожностью пользоваться этим правом и
не злоупотреблять им, о том, что они принимали присягу, что они — совесть общества, и что тайна совещательной комнаты должна быть священна, и т. д., и т. д.
С тех пор, как председатель начал
говорить, Маслова,
не спуская глаз, смотрела на него, как бы боясь проронить каждое слово, а потому Нехлюдов
не боялся встретиться с ней глазами и
не переставая смотрел на нее.
Он всё
не покорялся тому чувству раскаяния, которое начинало
говорить в нем.
— Да ведь она
говорит, что
не входила в номер.
По всему тому, что происходило на судебном следствии, и по тому, как знал Нехлюдов Маслову, он был убежден, что она
не виновна ни в похищении ни в отравлении, и сначала был и уверен, что все признают это; но когда он увидал, что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной на том, что Маслова физически нравилась ему, чего он и
не скрывал, и вследствие отпора на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно было
говорить за Маслову, — ему казалось, что все сейчас узнают его отношения к ней.
— Позвольте, — сказал он, — вы
говорите, что она украла потому, что у ней ключ был. Да разве
не могли коридорные после нее отпереть чемодан подобранным ключом?
И раздражительность его сообщилась старшине, который вследствие этого особенно упорно стал отстаивать свое противоположное мнение, но Петр Герасимович
говорил так убедительно, что большинство согласилось с ним, признав, что Маслова
не участвовала в похищении денег и перстня, что перстень был ей подарен.
То, а
не другое решение принято было
не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда
говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что
не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
— Ни в каком случае, — отвечал он решительно. — И так газеты
говорят, что присяжные оправдывают преступников; что же заговорят, когда суд оправдает. Я
не согласен ни в каком случае.
— Что вы
говорите? — вскрикнул Нехлюдов, на этот раз
не замечая вовсе неприятной фамильярности учителя.
— Да как же, — сказал он. — Мы
не поставили в ответе: «виновна, но без намерения лишить жизни». Мне сейчас секретарь
говорил, — прокурор подводит ее под 15 лет каторги.
Петр Герасимович начал спорить,
говоря, что само собой подразумевалось, что так как она
не брала денег, то она и
не могла иметь намерения лишить жизни.
—
Не виновата я,
не виновата, — вдруг на всю залу вскрикнула она. — Грех это.
Не виновата я.
Не хотела,
не думала. Верно
говорю. Верно. — И, опустившись на лавку, она громко зарыдала.
— Да, да, — сказал он, доставая папироску, и таким тоном, который явно
говорил, что ему
не хотелось бы итти.
Она восьмой год при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда
не ездила и принимала, как она
говорила, только «своих друзей», т. е. всё то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы.
Говорили дурное про ее отношения с доктором. Нехлюдов прежде забывал это, но нынче он
не только вспомнил, но, когда он увидал у ее кресла доктора с его намасленной, лоснящейся раздвоенной бородой, ему стало ужасно противно.
Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне ни Колосову нет никакого дела ни до драмы ни друг до друга, а что если они
говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян,
не так пьян, как бывают пьяны редко пьющие мужики, но так, как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку.
— А помните, как вы
говорили, что надо всегда
говорить правду, и как вы тогда всем нам
говорили такие жестокие правды. Отчего же теперь вы
не хотите сказать? Помнишь, Мисси? — обратилась Катерина Алексеевна к вышедшей к ним Мисси.
Всегда после таких пробуждений Нехлюдов составлял себе правила, которым намеревался следовать уже навсегда: писал дневник и начинал новую жизнь, которую он надеялся никогда уже
не изменять, — turning a new leaf, [превернуть страницу,] как он
говорил себе. Но всякий раз соблазны мира улавливали его, и он, сам того
не замечая, опять падал, и часто ниже того, каким он был прежде.
«Ведь уже пробовал совершенствоваться и быть лучше, и ничего
не вышло, —
говорил в душе его голос искусителя, — так что же пробовать еще раз?
Не ты один, а все такие — такова жизнь»,
говорил этот голос.
Женщина эта — мать мальчишки, игравшего с старушкой, и семилетней девочки, бывшей с ней же в тюрьме, потому что
не с кем было оставить их, — так же, как и другие, смотрела в окно, но
не переставая вязала чулок и неодобрительно морщилась, закрывая глаза, на то, что
говорили со двора проходившие арестанты.
— Конвойный, и то
говорит: «это всё тебя смотреть ходят». Придет какой-нибудь: где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что ему
не бумага нужна, а меня так глазами и ест, —
говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая головой. — Тоже — артисты.
— Про Щеглова
не знает! Щеглов два раза с каторги бегал. Теперь поймали, да он уйдет. Его и надзиратели боятся, —
говорила Хорошавка, передававшая записки арестантам и знавшая всё, что делается в тюрьме. — Беспременно уйдет.
—
Не с тобой
говорят, что встреваешь.
И он вспомнил свое вчерашнее намерение всё сказать ее мужу, покаяться перед ним и выразить готовность на всякое удовлетворение. Но нынче утром это показалось ему
не так легко, как вчера. «И потом зачем делать несчастным человека, если он
не знает? Если он спросит, да, я скажу ему. Но нарочно итти
говорить ему? Нет, это ненужно».
Так же трудно показалось нынче утром сказать всю правду Мисси. Опять нельзя было начинать
говорить, — это было бы оскорбительно. Неизбежно должно было оставаться, как и во многих житейских отношениях, нечто подразумеваемое. Одно он решил нынче утром: он
не будет ездить к ним и скажет правду, если спросят его.
Или буду с предводителем, которого я постыдно обманывал с его женой, на собрании считать голоса за и против проводимого постановления земской инспекции школ и т. п., а потом буду назначать свидания его жене (какая мерзость!); или буду продолжать картину, которая, очевидно, никогда
не будет кончена, потому что мне и
не следует заниматься этими пустяками и
не могу ничего этого делать теперь»,
говорил он себе и
не переставая радовался той внутренней перемене, которую чувствовал.