Неточные совпадения
«Исполняя взятую
на себя обязанность быть вашей памятью, — было написано
на листе серой толстой бумаги с неровными краями острым, но разгонистым почерком, — напоминаю вам, что вы нынче, 28-го апреля, должны быть в суде присяжных и потому не можете никак ехать с нами и Колосовым смотреть картины, как вы, с свойственным вам легкомыслием, вчера обещали; à moins que vous ne soyez disposé à payer à la cour d’assises les 300 roubles d’amende, que vous vous refusez pour votre cheval, [если, впрочем, вы не предполагаете уплатить в окружной суд штраф в 300 рублей, которые вы жалеете истратить
на покупку
лошади.] зa то, что не явились во-время.
Дела не было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом
на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной
лошади на ученье или смотр с такими же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить этому других людей.
Мужики, узнавши племянника Марьи Ивановны, проводили его
на сухонькое, где слезть, взяли привязать его
лошадь и провели его в церковь. Церковь была полна праздничным народом.
Женщина же эта, тетка незаконно взятого малого, первая схватила за повод
лошадь,
на которой везли рекрута.
Добродушный человек этот рассказал Нехлюдову всю свою историю и хотел расспрашивать и его, когда их внимание отвлекли приехавшие
на крупной породистой вороной
лошади, в пролетке
на резиновых шинах студент с дамой под вуалью.
Он любовался прекрасным днем, густыми темнеющими облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами,
на которых пестрели стада и
лошади, и полями,
на которых виднелись пахари, — и, нет-нет, ему вспоминалось, что было что-то неприятное, и когда он спрашивал себя: что? — то вспоминал рассказ ямщика о том, как немец хозяйничает в Кузминском.
Следующую
лошадь выводил худой бодрый старик, тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися
на спине худыми кострецами.
Когда
лошади выбрались
на накатанную дорогу, усыпанную серыми, как бы сожженными клоками навозу, старик вернулся к воротам и поклонился Нехлюдову.
Это было ему теперь так же ясно, как ясно было то, что
лошади, запертые в ограде, в которой они съели всю траву под ногами, будут худы и будут мереть от голода, пока им не дадут возможности пользоваться той землей,
на которой они могут найти себе корм…
Мужики ехали в ночное кормить
лошадей на большой дороге и тайком в барском лесу.
На этот коммунистический проект у Нехлюдова аргументы тоже были готовы, и он возразил, что для этого надо, чтобы у всех были плуги, и
лошади были бы одинаковые, и чтобы одни не отставали от других, или чтобы всё — и
лошади, и плуги, и молотилки, и всё хозяйство — было бы общее, а что для того, чтобы завести это, надо, чтобы все люди были согласны.
Убеждения графа Ивана Михайловича с молодых лет состояли в том, что как птице свойственно питаться червяками, быть одетой перьями и пухом и летать по воздуху, так и ему свойственно питаться дорогими кушаньями, приготовленными дорогими поварами, быть одетым в самую покойную и дорогую одежду, ездить
на самых покойных и быстрых
лошадях, и что поэтому это всё должно быть для него готово.
У подъезда стояла пара английских
лошадей в шорах, и похожий
на англичанина кучер с бакенбардами до половины щек, в ливрее, с бичом и гордым видом сидел
на козлах.
Лошадь вялой рысцой, постукивая равномерно подковами по пыльной и неровной мостовой, тащилась по улицам; извозчик беспрестанно задремывал; Нехлюдов же сидел, ни о чем не думая, равнодушно глядя перед собою.
На спуске улицы, против ворот большого дома, стояла кучка народа и конвойный с ружьем. Нехлюдов остановил извозчика.
Не отъехал он и 100 шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега,
на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант. Арестант лежал
на спине
на телеге, и бритая голова его с черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей
на лицо до носа, тряслась и билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил
лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов тронул за плечо своего извозчика.
Нехлюдов сошел вниз
на двор и мимо пожарных
лошадей, и кур, и часового в медном шлеме прошел в ворота, сел
на своего — опять заснувшего извозчика и поехал
на вокзал.
Нехлюдов, еще не выходя из вагона, заметил
на дворе станции несколько богатых экипажей, запряженных четвернями и тройками сытых, побрякивающих бубенцами
лошадей; выйдя же
на потемневшую от дождя мокрую платформу, он увидал перед первым классом кучку народа, среди которой выделялась высокая толстая дама в шляпе с дорогими перьями, в ватерпруфе, и длинный молодой человек с тонкими ногами, в велосипедном костюме, с огромной сытой собакой в дорогом ошейнике.
Из сеней направо слышался громкий храп извозчиков в черной избе; впереди за дверью,
на дворе, слышалось жеванье овса большого количества
лошадей.
Нехлюдов послал малого
на станцию за
лошадьми и поспешно стал укладываться.
Высокие, широкоплечие, мускулистые и молчаливые перевозчики, в полушубках и броднях, ловко, привычно закинули чалки, закрепили их за столбы и, отложив запоры, выпустили стоявшие
на пароме воза
на берег и стали грузить воза, сплошь устанавливая паром повозками и шарахающимися от воды
лошадьми.
Когда паром был полон, и нехлюдовская телега с отпряженными
лошадьми, сжатая со всех сторон возами, стояла у одного края, перевозчики заложили запоры, не обращая внимания
на просьбы не поместившихся, скинули чалки и пошли в ход.
На пароме было тихо, только слышались топот ног перевозчиков и стук о доски копыт переставлявших ноги
лошадей.
— Нечего прощать. Ты меня не обидел. А и обидеть меня нельзя, — сказал старик и стал
на плечо надевать снятую сумку. Между тем перекладную телегу выкатили и запрягли
лошадей.
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом
на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Неточные совпадения
Осип. Да так. Бог с ними со всеми! Погуляли здесь два денька — ну и довольно. Что с ними долго связываться? Плюньте
на них! не ровен час, какой-нибудь другой наедет… ей-богу, Иван Александрович! А
лошади тут славные — так бы закатили!..
— потому что, случится, поедешь куда-нибудь — фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: «
Лошадей!» И там
на станциях никому не дадут, все дожидаются: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь. Обедаешь где-нибудь у губернатора, а там — стой, городничий! Хе, хе, хе! (Заливается и помирает со смеху.)Вот что, канальство, заманчиво!
Под берегом раскинуты // Шатры; старухи,
лошади // С порожними телегами // Да дети видны тут. // А дальше, где кончается // Отава подкошенная, // Народу тьма! Там белые // Рубахи баб, да пестрые // Рубахи мужиков, // Да голоса, да звяканье // Проворных кос. «Бог
на́ помочь!» // — Спасибо, молодцы!
Глядишь, ко храму сельскому //
На колеснице траурной // В шесть
лошадей наследники // Покойника везут — // Попу поправка добрая, // Мирянам праздник праздником…
Изложив таким манером нечто в свое извинение, не могу не присовокупить, что родной наш город Глупов, производя обширную торговлю квасом, печенкой и вареными яйцами, имеет три реки и, в согласность древнему Риму,
на семи горах построен,
на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно
лошадей побивается. Разница в том только состоит, что в Риме сияло нечестие, а у нас — благочестие, Рим заражало буйство, а нас — кротость, в Риме бушевала подлая чернь, а у нас — начальники.