Неточные совпадения
Так, в конторе губернской тюрьмы считалось священным
и важным не то, что всем животным
и людям даны умиление
и радость весны, а считалось священым
и важным то, что накануне получена была за номером с печатью
и заголовком бумага
о том, чтобы к 9-ти часам утра были доставлены в нынешний день, 28-го апреля, три содержащиеся в тюрьме подследственные арестанта — две женщины
и один мужчина.
С тех пор ей всё стало постыло,
и она только думала
о том, как бы ей избавиться от того стыда, который ожидал ее,
и она стала не только неохотно
и дурно служить барышням, но, сама не знала, как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась,
и попросила расчета.
И для Масловой теперь уже
и не было вопроса
о том, поступить или не поступить в прачки.
Она с соболезнованием смотрела теперь на ту каторжную жизнь, которую вели в первых комнатах бледные, с худыми руками прачки, из которых некоторые уже были чахоточные, стирая
и гладя в тридцатиградусном мыльном пару с открытыми летом
и зимой окнами,
и ужасалась мысли
о том, что
и она могла поступить в эту каторгу.
В то время когда Маслова, измученная длинным переходом, подходила с своими конвойными к зданию окружного суда, тот самый племянник ее воспитательниц, князь Дмитрий Иванович Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой, пружинной с пуховым тюфяком, смятой постели
и, расстегнув ворот голландской чистой ночной рубашки с заутюженными складочками на груди, курил папиросу. Он остановившимися глазами смотрел перед собой
и думал
о том, что предстоит ему нынче сделать
и что было вчера.
Но волнение его было напрасно: муж, предводитель дворянства того самого уезда, в котором были главные имения Нехлюдова, извещал Нехлюдова
о том, что в конце мая назначено экстренное земское собрание,
и что он просит Нехлюдова непременно приехать
и donner un coup d’épaule [поддержать] в предстоящих важных вопросах на земском собрании
о школах
и подъездных путях, при которых ожидалось сильное противодействие реакционной партии.
Предводитель был либеральный человек,
и он вместе с некоторыми единомышленниками боролся против наступившей при Александре III реакции
и весь был поглощен этой борьбой
и ничего не знал
о своей несчастной семейной жизни.
Управляющий писал, что ему, Нехлюдову, необходимо самому приехать, чтобы утвердиться в правах наследства
и, кроме того, решить вопрос
о том, как продолжать хозяйство: так ли, как оно велось при покойнице, или, как он это
и предлагал покойной княгине
и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь
и всю раздаваемую крестьянам землю обрабатывать самим.
Письмо это было
и приятно
и неприятно Нехлюдову, Приятно было чувствовать свою власть над большою собственностью
и неприятно было то, что во время своей первой молодости он был восторженным последователем Герберта Спенсера
и в особенности, сам будучи большим землевладельцем, был поражен его положением в «Social statics»
о том, что справедливость не допускает частной земельной собственности.
С прямотой
и решительностью молодости он не только говорил
о том, что земля не может быть предметом частной собственности,
и не только в университете писал сочинение об этом, но
и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно своим убеждениям владеть землею.
Второе же — отречься от тех ясных
и неопровержимых доводов
о незаконности владения землею, которые он тогда почерпнул из «Социальной статики» Спенсера
и блестящее подтверждение которым он нашел потом, уже много после, в сочинениях Генри Джорджа, — он никак не мог.
Тотчас же найдя в ящике огромного стола, под отделом срочные,повестку, в которой значилось, что в суде надо было быть в одиннадцать, Нехлюдов сел писать княжне записку
о том, что он благодарит за приглашение
и постарается приехать к обеду. Но, написав одну записку, он разорвал ее: было слишком интимно; написал другую — было холодно, почти оскорбительно. Он опять разорвал
и пожал в стене пуговку. В двери вошел в сером коленкоровом фартуке пожилой, мрачного вида, бритый с бакенбардами лакей.
«
И извозчики знают
о моих отношениях к Корчагиным», подумал Нехлюдов,
и нерешенный вопрос, занимавший его постоянно в последнее время: следует или не следует жениться на Корчагиной, стал перед ним,
и он, как в большинстве вопросов, представлявшихся ему в это время, никак, ни в ту ни в другую сторону, не мог решить его.
У указанной двери стояли два человека, дожидаясь: один был высокий, толстый купец, добродушный человек, который, очевидно, выпил
и закусил
и был в самом веселом расположении духа; другой был приказчик еврейского происхождения. Они разговаривали
о цене шерсти, когда к ним подошел Нехлюдов
и спросил, здесь ли комната присяжных.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов
и, выразив на своем лице такую печаль, которая была бы естественна только, если бы он сейчас узнал
о смерти всех родных, отошел от него
и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Господин этот говорил
о процессе, который шел теперь в гражданском отделении, как
о хорошо знакомом ему деле, называя судей
и знаменитых адвокатов по имени
и отчеству.
Он откладывал дело
о скопцах за отсутствием совсем неважного
и ненужного для дела свидетеля только потому, что дело это, слушаясь в суде, где состав присяжных был интеллигентный, могло кончиться оправданием. По уговору же с председателем дело это должно было перенестись на сессию уездного города, где будут больше крестьяне,
и потому больше шансов обвинения.
Председатель, просмотрев бумаги, сделал несколько вопросов судебному приставу
и секретарю
и, получив утвердительные ответы, распорядился
о приводе подсудимых.
Началась обычная процедура: перечисление присяжных заседателей, рассуждение
о неявившихся, наложение на них штрафов
и решение
о тех, которые отпрашивались,
и пополнение неявившихся запасными. Потом председатель сложил билетики, вложил их в стеклянную вазу
и стал, немного засучив шитые рукава мундира
и обнажив сильно поросшие волосами руки, с жестами фокусника, вынимать по одному билетику, раскатывать
и читать их. Потом председатель спустил рукава
и предложил священнику привести заседателей к присяге.
Евфимья Бочкова показала, что она ничего не знает
о пропавших деньгах,
и что она
и в номер купца не входила, а хозяйничала там одна Любка,
и что если что
и похищено у купца, то совершила похищение Любка, когда она приезжала с купцовым ключом за деньгами.
Преступление это предусмотрено 4
и 5 пунктами 1453 статьи Уложения
о наказаниях. Посему
и на основании статьи 201 Устава уголовного судопроизводства крестьянин Симон Картинкин, Евфимия Бочкова
и мещанка Екатерина Маслова подлежат суду окружного суда с участием присяжных заседателей».
Вслед за этим председатель записал что-то в бумагу
и, выслушав сообщение, сделанное ему шопотом членом налево, объявил на 10 минут перерыв заседания
и поспешно встал
и вышел из залы. Совещание между председателем
и членом налево, высоким, бородатым, с большими добрыми глазами, было
о том, что член этот почувствовал легкое расстройство желудка
и желал сделать себе массаж
и выпить капель. Об этом он
и сообщил председателю,
и по его просьбе был сделан перерыв.
В этот год еще в университете он прочел «Социальную статику» Спенсера,
и рассуждения Спенсера
о земельной собственности произвели на него сильное впечатление, в особенности потому, что он сам был сын большой землевладелицы.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал
о женщине только как
о жене. Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом
и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Получал ли Нехлюдов неприятное письмо от матери, или не ладилось его сочинение, или чувствовал юношескую беспричинную грусть, стоило только вспомнить
о том, что есть Катюша,
и он увидит ее,
и всё это рассеивалось.
Опасения же поэтической Софьи Ивановны
о том, чтобы Дмитрий, со своим цельным, решительным характером, полюбив девушку, не задумал жениться на ней, не обращая внимания на ее происхождение
и положение, были гораздо основательнее.
Так, когда Нехлюдов думал, читал, говорил
о Боге,
о правде,
о богатстве,
о бедности, — все окружающие его считали это неуместным
и отчасти смешным,
и мать
и тетка его с добродушной иронией называли его notre cher philosophe; [наш дорогой философ;] когда же он читал романы, рассказывал скабрезные анекдоты, ездил во французский театр на смешные водевили
и весело пересказывал их, — все хвалили
и поощряли его.
Ему не переставая рассказывали
о том, что крестьяне, получившие землю, не только не разбогатели, но обеднели, заведя у себя три кабака
и совершенно перестав работать.
Может быть, в глубине души
и было у него уже дурное намерение против Катюши, которое нашептывал ему его разнузданный теперь животный человек, но он не сознавал этого намерения, а просто ему хотелось побывать в тех местах, где ему было так хорошо,
и увидать немного смешных, но милых, добродушных тетушек, всегда незаметно для него окружавших его атмосферой любви
и восхищения,
и увидать милую Катюшу,
о которой осталось такое приятное воспоминание.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как живет? не выходит ли замуж? Но Тихон был так почтителен
и вместе строг, так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его
о Катюше
и только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана. Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор
и соседка стояли у закуски. Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад
и думал только
о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни
о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал всем существом своим ее присутствие
и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
В том состоянии сумасшествия эгоизма, в котором он находился, Нехлюдов думал только
о себе —
о том, осудят ли его
и насколько, если узнают,
о том, как он с ней поступил, a не
о том, что она испытывает
и что с ней будет.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже
о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро
и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он
и сделал.
Сначала он всё-таки хотел разыскать ее
и ребенка, но потом, именно потому, что в глубине души ему было слишком больно
и стыдно думать об этом, он не сделал нужных усилий для этого разыскания
и еще больше забыл про свой грех
и перестал думать
о нем.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему всё
и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек был от такого признания
и теперь думал только
о том, как бы сейчас не узналось всё,
и она или ее защитник не рассказали всего
и не осрамили бы его перед всеми.
Старшина высказывал какие-то соображения, что всё дело в экспертизе. Петр Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем,
и они
о чем-то захохотали. Нехлюдов односложно отвечал на обращенные к нему вопросы
и желал только одного — чтобы его оставили в покое.
— А какого вы были мнения
о Масловой? — краснея
и робея, спросил назначенный от суда кандидат на судебную должность, защитник Масловой.
Сказать по имеющимся изменениям в желудке
и кишках, какой именно яд был введен в желудок, — трудно;
о том же, что яд этот попал в желудок с вином, надо полагать потому, что в желудке Смелькова найдено большое количество вина.
— Ну,
и палец был, — сказал он, возвратившись на свое место. — Как огурец добрый, — прибавил он, очевидно забавляясь тем представлением, как
о богатыре, которое он составил себе об отравленном купце.
Товарищ прокурора был от природы очень глуп, но сверх того имел несчастье окончить курс в гимназии с золотой медалью
и в университете получить награду за свое сочинение
о сервитутах по римскому праву,
и потому был в высшей степени самоуверен, доволен собой (чему еще способствовал его успех у дам),
и вследствие этого был глуп чрезвычайно.
Он отвергал показание Масловой
о том, что Бочкова
и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее, как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми
и честными людьми, получавшими иногда в день по 3
и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой
и кому-либо переданы или даже потеряны, так как она была не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
В заключение адвокат в пику товарищу прокурора заметил, что блестящие рассуждения господина товарища прокурора
о наследственности, хотя
и разъясняют научные вопросы наследственности, неуместны в этом случае, так как Бочкова — дочь неизвестных родителей.
Когда он мямлил
о жестокости мужчин
и беспомощности женщин, то председатель, желая облегчить его, попросил его держаться ближе сущности дела.
После этого защитника опять встал товарищ прокурора
и, защитив свое положение
о наследственности против первого защитника тем, что если Бочкова
и дочь неизвестных родителей, то истинность учения наследственности этим нисколько не инвалидируется, так как закон наследственности настолько установлен наукой, что мы не только можем выводить преступление из наследственности, но
и наследственность из преступления.
Что же касается предположения защиты
о том, что Маслова была развращена воображаемым (он особенно ядовито сказал: воображаемым) соблазнителем, то все данные скорее говорят
о том, что она была соблазнительницей многих
и многих жертв, прошедших через ее руки.
После последнего слова обвиняемых
и переговоров сторон
о форме постановки вопросов, продолжавшихся еще довольно долго, вопросы были поставлены,
и председатель начал свое резюме.
Щенок визжит, тянется назад, чтобы уйти как можно дальше от последствий своего дела
и забыть
о них; но неумолимый хозяин не отпускает его.
— Тоже мерзавки эти девчонки, — сказал приказчик
и в подтверждение мнения
о том, что главная виновница Маслова, рассказал, как одна такая украла на бульваре часы у его товарища.
На второй вопрос
о Бочковой, после долгих толков
и разъяснений, ответили: «не виновна», так как не было явных доказательств ее участия в отравлении, на что особенно налегал ее адвокат.
На четвертый вопрос
о Бочковой же ответили: «да, виновна»
и по настоянию артельщика прибавили: «но заслуживает снисхождения».