Неточные совпадения
Они спустились вниз по каменной лестнице, прошли мимо еще более, чем женские, вонючих и шумных камер мужчин, из которых
их везде провожали глаза в форточках дверей, и вошли в контору,
где уже стояли два конвойных солдата с ружьями.
Но повитуха, принимавшая на деревне у больной женщины, заразила Катюшу родильной горячкой, и ребенка, мальчика, отправили в воспитательный дом,
где ребенок, как рассказывала возившая
его старуха, тотчас же по приезде умер.
В конце же недели поездка в государственное учреждение — участок,
где находящиеся на государственной службе чиновники, доктора — мужчины, иногда серьезно и строго, а иногда с игривой веселостью, уничтожая данный от природы для ограждения от преступления не только людям, но и животным стыд, осматривали этих женщин и выдавали
им патент на продолжение тех же преступлений, которые
они совершали с своими сообщниками в продолжение недели.
Вымыв душистым мылом руки, старательно вычистив щетками отпущенные ногти и обмыв у большого мраморного умывальника себе лицо и толстую шею,
он пошел еще в третью комнату у спальни,
где приготовлен был душ.
Он откладывал дело о скопцах за отсутствием совсем неважного и ненужного для дела свидетеля только потому, что дело это, слушаясь в суде,
где состав присяжных был интеллигентный, могло кончиться оправданием. По уговору же с председателем дело это должно было перенестись на сессию уездного города,
где будут больше крестьяне, и потому больше шансов обвинения.
Присяжные встали и, теснясь, прошли в совещательную комнату,
где почти все
они тотчас достали папиросы и стали курить.
Привлеченные в качестве обвиняемых Маслова, Бочкова и Картинкин виновными себя не признали, объявив: Маслова — что она действительно была послана Смельковым из дома терпимости,
где она, по ее выражению, работает, в гостиницу «Мавританию» привезти купцу денег, и что, отперев там данным ей ключом чемодан купца, она взяла из
него 40 рублей серебром, как ей было велено, но больше денег не брала, что могут подтвердить Бочкова и Картинкин, в присутствии которых она отпирала и запирала чемодан и брала деньги.
— Приехала домой, — продолжала Маслова, уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела. Тут
он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово:
он, —
он всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у
него все вышли. Хозяйка
ему не поверила. Тогда
он меня послал к себе в номер. И сказал,
где деньги и сколько взять. Я и поехала.
Перед обедом
он засыпал где-нибудь в саду, потом за обедом веселил и смешил тетушек своей веселостью, потом ездил верхом или катался на лодке и вечером опять читал или сидел с тетушками, раскладывая пасьянс.
Тетушки, и всегда любившие Нехлюдова, еще радостнее, чем обыкновенно, встретили
его в этот раз. Дмитрий ехал на войну,
где мог быть ранен, убит. Это трогало тетушек.
Когда
он в черной темноте, кое-где только освещаемой белеющим снегом, шлепая по воде, въехал на прядущем ушами при виде зажженных вокруг церкви плошек жеребце на церковный двор, служба уже началась.
Мужики, узнавши племянника Марьи Ивановны, проводили
его на сухонькое,
где слезть, взяли привязать
его лошадь и провели
его в церковь. Церковь была полна праздничным народом.
Только один раз, когда после войны, с надеждой увидать ее,
он заехал к тетушкам и узнал, что Катюши уже не было, что она скоро после
его проезда отошла от
них, чтобы родить, что где-то родила и, как слышали тетки, совсем испортилась, — у
него защемило сердце.
Она не только знает читать и писать, она знает по-французски, она, сирота, вероятно несущая в себе зародыши преступности, была воспитана в интеллигентной дворянской семье и могла бы жить честным трудом; но она бросает своих благодетелей, предается своим страстям и для удовлетворения
их поступает в дом терпимости,
где выдается от других своих товарок своим образованием и, главное, как вы слышали здесь, господа присяжные заседатели, от ее хозяйки, умением влиять на посетителей тем таинственным, в последнее время исследованным наукой, в особенности школой Шарко, свойством, известным под именем внушения.
«Разумеется, удивительное и поразительное совпадение! И необходимо сделать всё возможное, чтобы облегчить ее участь, и сделать это скорее. Сейчас же. Да, надо тут, в суде, узнать,
где живет Фанарин или Микишин».
Он вспомнил двух известных адвокатов.
— Вечно спорят! — громко хохоча, проговорил старик Корчагин, вынимая салфетку из-за жилета, и, гремя стулом, который тотчас же подхватил лакей, встал из-за стола. За
ним встали и все остальные и подошли к столику,
где стояли полоскательницы, и налита была теплая душистая вода, и, выполаскивая рты, продолжали никому неинтересный разговор.
— Ужинать не буду, — сказал
он Корнею, вошедшему за
ним в столовую,
где был приготовлен прибор и чай. — Вы идите.
— Конвойный, и то говорит: «это всё тебя смотреть ходят». Придет какой-нибудь:
где тут бумага какая или еще что, а я вижу, что
ему не бумага нужна, а меня так глазами и ест, — говорила она, улыбаясь и как бы в недоумении покачивая головой. — Тоже — артисты.
Приехав в суд, Нехлюдов в коридоре еще встретил вчерашнего судебного пристава и расспросил
его,
где содержатся приговоренные уже по суду арестанты, и от кого зависит разрешение свидания с
ними. Судебный пристав объяснил, что содержатся арестанты в разных местах, и что до объявления решения в окончательной форме разрешение свиданий зависит от прокурора.
Их посадили в тюрьму,
где слесарь, дожидаясь суда, умер.
Узнав,
где кабинет прокурора, Нехлюдов пошел к
нему.
Пробудило
его необыкновенное событие 28-го апреля, в суде,
где я был присяжным.
— Не можете ли вы, милостивый государь, мне сказать, — сказал
он с особенно напряженной вежливостью, —
где содержатся женщины и
где свидания с
ними разрешаются?
Воспоминания эти не сходились с ее теперешним миросозерцанием и потому были совершенно вычеркнуты из ее памяти или скорее где-то хранились в ее памяти нетронутыми, но были так заперты, замазаны, как пчелы замазывают гнезда клочней (червей), которые могут погубить всю пчелиную работу, чтобы к
ним не было никакого доступа.
Но Аграфена Петровна доказала
ему, что не было никакого резона до зимы что-либо изменять в устройстве жизни; летом квартиры никто не возьмет, а жить и держать мебель и вещи где-нибудь да нужно.
В темном, холодном карцере не было ни кровати, ни стола, ни стула, так что посаженный сидел или лежал на грязном полу,
где через
него и на
него бегали крысы, которых в карцере было очень много и которые были так смелы, что в темноте нельзя было уберечь хлеба.
Он указал ей, что и
где написать.
Теперь оказывалось, что эта госпожа была политическая преступница, сидела в тюрьме,
где, вероятно, узнала
его историю, и вот предлагала
ему свои услуги.
Третье дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна, касалось Масловой. Она знала, как всё зналось в остроге, историю Масловой и отношения к ней Нехлюдова и советовала хлопотать о переводе ее к политическим или, по крайней мере, в сиделки в больницу,
где теперь особенно много больных и нужны работницы. Нехлюдов поблагодарил ее за совет и сказал, что постарается воспользоваться
им.
Не успел Нехлюдов спросить швейцара о том,
где Михаил Иванович (Масленников), как
он сам показался на ковровой лестнице, провожая очень важного гостя, такого, какого
он провожал уже не до площадки, а до самого низа.
— Катюша, как я сказал, так и говорю, — произнес
он особенно серьезно. — Я прошу тебя выйти за меня замуж. Если же ты не хочешь, и пока не хочешь, я, так же как и прежде, буду там,
где ты будешь, и поеду туда, куда тебя повезут.
— Вот хорошо-то, что поймал тебя! А то никого в городе нет. Ну, брат, а ты постарел, — говорил
он, выходя из пролетки и расправляя плечи. — Я только по походке и узнал тебя. Ну, что ж, обедаем вместе?
Где у вас тут кормят порядочно?
«Как бы отделаться от
него, не обидев
его?» думал Нехлюдов, глядя на
его глянцовитое, налитое лицо с нафиксатуаренными усами и слушая
его добродушно-товарищескую болтовню о том,
где хорошо кормят, и хвастовство о том, как
он устроил дела опеки.
— Вот, сердиться! Ты
где стоишь? — спросил
он, и вдруг лицо
его сделалось серьезно, глаза остановились, брови поднялись.
Он, очевидно, хотел вспомнить, и Нехлюдов увидал в
нем совершенно такое же тупое выражение, как у того человека с поднятыми бровями и оттопыренными губами, которое поразило
его в окне трактира.
—
Где нынче нанять? Господишки, какие были, размотали свою. Купцы всю к рукам прибрали. У
них не укупишь, — сами работают. У нас француз владеет, у прежнего барина купил. Не сдает — да и шабаш.
Со времени своего последнего посещения Масленникова, в особенности после своей поездки в деревню, Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой
он жил до сих пор, к той среде,
где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей для обеспечения удобств и удовольствий малого числа, что люди этой среды не видят, не могут видеть этих страданий и потому жестокости и преступности своей жизни.
Главные качества графа Ивана Михайловича, посредством которых
он достиг этого, состояли в том, что
он, во-первых, умел понимать смысл написанных бумаг и законов, и хотя и нескладно, но умел составлять удобопонятные бумаги и писать
их без орфографических ошибок; во-вторых, был чрезвычайно представителен и,
где нужно было, мог являть вид не только гордости, но неприступности и величия, а
где нужно было, мог быть подобострастен до страстности и подлости; в-третьих, в том, что у
него не было никаких общих принципов или правил, ни лично нравственных ни государственных, и что
он поэтому со всеми мог быть согласен, когда это нужно было, и, когда это нужно было, мог быть со всеми несогласен.
Потом
он служил в Польше,
где тоже заставлял русских крестьян совершать много различных преступлений, за что тоже получил ордена и новые украшения на мундир; потом был еще где-то и теперь, уже расслабленным стариком, получил то дававшее
ему хорошее помещение, содержание и почет место, на котором
он находился в настоящую минуту.
Генерал неодобрительно покачал головой и, потирая поясницу, пошел опять в гостиную,
где ожидал
его художник, уже записавший полученный ответ от души Иоанны д’Арк. Генерал надел pince-nez и прочел: «будут признавать друг друга по свету, исходящему из эфирных тел».
Отворив дверь из коридора, мать-Шустова ввела Нехлюдова в маленькую комнатку,
где перед столом на диванчике сидела невысокая полная девушка в полосатой ситцевой кофточке и с вьющимися белокурыми волосами, окаймлявшими ее круглое и очень бледное, похожее на мать, лицо. Против нее сидел, согнувшись вдвое на кресле, в русской, с вышитым воротом рубашке молодой человек с черными усиками и бородкой.
Они оба, очевидно, были так увлечены разговором, что оглянулись только тогда, когда Нехлюдов уже вошел в дверь.
— Вы вот подпишите прошение, — сказал
он и, достав из кармана большой конверт, выложил
его на стол. Она утерла слезы концом косынки и села за стол, спрашивая,
где и что писать.
Он показал ей, что и
где писать, и она села за стол, оправляя левой рукой рукав правой;
он же стоял над ней и молча глядел на ее пригнувшуюся к столу спину, изредка вздрагивавшую от сдерживаемых рыданий, и в душе
его боролись два чувства — зла и добра: оскорбленной гордости и жалости к ней, страдающей, и последнее чувство победило.
Четвертое дело это состояло в разрешении вопроса о том, что такое, зачем и откуда взялось это удивительное учреждение, называемое уголовным судом, результатом которого был тот острог, с жителями которого
он отчасти ознакомился, и все те места заключения, от Петропавловской крепости до Сахалина,
где томились сотни, тысячи жертв этого удивительного для
него уголовного закона.
Это замечание
его вызвало возражение Нехлюдова, и загорелся опять спор на ту же тему,
где всё было не договорено, и оба собеседника не высказались, а остались при своих взаимно осуждающих друг друга убеждениях.
—
Где подняли? — спросил
он, неодобрительно покачав головой.
— Ты говоришь о моем намерении жениться на Катюше? Так видишь ли, я решил это сделать, но она определенно и твердо отказала мне, — сказал
он, и голос
его дрогнул, как дрожал всегда, когда
он говорил об этом. — Она не хочет моей жертвы и сама жертвует, для нее, в ее положении, очень многим, и я не могу принять этой жертвы, если это минутное. И вот я еду за ней и буду там,
где она будет, и буду, сколько могу, помогать, облегчать ее участь.
Хозяйка предложила Нехлюдову тарантас доехать до полуэтапа, находившегося на конце села, но Нехлюдов предпочел идти пешком. Молодой малый, широкоплечий богатырь, работник, в огромных свеже-вымазанных пахучим дегтем сапогах, взялся проводить. С неба шла мгла, и было так темно, что как только малый отделялся шага на три в тех местах,
где не падал свет из окон, Нехлюдов уже не видал
его, а слышал только чмоканье
его сапог по липкой, глубокой грязи.
— Разумеется, есть всякие. Разумеется, жалеешь. Другие ничего не спускают, а я,
где могу, стараюсь облегчить. Пускай лучше я пострадаю, да не
они. Другие, как чуть что, сейчас по закону, а то — стрелять, а я жалею. — Прикажете? Выкушайте, — сказал
он, наливая еще чаю. Она кто, собственно, — женщина, какую видеть желаете? — спросил
он.
Войдя теперь в сени полуэтапа,
где стояла огромная вонючая кадка, так называемая «параха», первое, что увидал Нехлюдов, была женщина, сидевшая на краю кадки. Напротив нее — мужчина со сдвинутой на бок на бритой голове блинообразной шапкой.
Они о чем-то разговаривали. Арестант, увидав Нехлюдова, подмигнул глазом и проговорил...
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел
он в продолжение этих трех месяцев всё тех же 400 человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое
они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе,
где происходили ужасающие сцены открытого разврата,
он всё-таки всякий раз, когда входил в середину
их и чувствовал, как теперь, что внимание
их обращено на
него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед
ними.