Неточные совпадения
Так жила она до 16-ти лет. Когда же ей минуло 16 лет, к ее барышням приехал их племянник — студент, богатый князь, и Катюша, не смея ни ему ни даже себе признаться
в этом, влюбилась
в него. Потом через два года этот самый племянник заехал по дороге на войну к тетушкам, пробыл у них четыре
дня и накануне
своего отъезда соблазнил Катюшу и, сунув ей
в последний
день сторублевую бумажку, уехал. Через пять месяцев после его отъезда она узнала наверное, что она беременна.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том, что земля не может быть предметом частной собственности, и не только
в университете писал сочинение об этом, но и на
деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не желая противно
своим убеждениям владеть землею.
Он также поспешно, с портфелем под мышкой, и так же махая рукой, прошел к
своему месту у окна и тотчас же погрузился
в чтение и пересматривание бумаг, пользуясь каждой минутой для того, чтобы приготовиться к
делу.
5) Коридорная девушка гостиницы «Мавритания» Евфимия Бочкова на другой
день после кончины Смелькова внесла на
свой текущий счет
в местный коммерческий банк 1800 рублей серебром.
— Евфимья Бочкова, вы обвиняетесь
в том, что 17-го января 188* года
в гостинице «Мавритания», вместе с Симоном Картинкиным и Екатериной Масловой, похитили у купца Смелькова из его чемодана его деньги и перстень и,
разделив похищенное между собой, опоили, для скрытия
своего преступления, купца Смелькова ядом, от которого последовала eго смерть. Признаете ли вы себя виновной?
Нехлюдов
в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда
в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает всю красоту и важность жизни и всю значительность
дела, предоставленного
в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и
своего и всего мира и отдается этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает себе.
Нехлюдов распределил
свою поездку так, чтобы пробыть у тетушек только сутки, но, увидав Катюшу, он согласился встретить у тетушек Пасху, которая была через два
дня, и телеграфировал
своему приятелю и товарищу Шенбоку, с которым они должны были съехаться
в Одессе, чтобы и он заехал к тетушкам.
Войдя
в совещательную комнату, присяжные, как и прежде, первым
делом достали папиросы и стали курить. Неестественность и фальшь их положения, которые они
в большей или меньшей степени испытывали, сидя
в зале на
своих местах, прошла, как только они вошли
в совещательную комнату и закурили папиросы, и они с чувством облегчения разместились
в совещательной комнате, и тотчас же начался оживленный разговор.
И он вспомнил, как за
день до смерти она взяла его сильную белую руку
своей костлявой чернеющей ручкой, посмотрела ему
в глаза и сказала: «Не суди меня, Митя, если я не то сделала», и на выцветших от страданий глазах выступили слезы.
«Нет, нет, — думал он, — освободиться надо, освободиться от всех этих фальшивых отношений и с Корчагиными, и с Марьей Васильевной, и с наследством, и со всем остальным… Да, подышать свободно. Уехать за границу —
в Рим, заняться
своей картиной… — Он вспомнил
свои сомнения насчет
своего таланта. — Ну, да всё равно, просто подышать свободно. Сначала
в Константинополь, потом
в Рим, только отделаться поскорее от присяжничества. И устроить это
дело с адвокатом».
И он вдруг понял, что то отвращение, которое он
в последнее время чувствовал к людям, и
в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к самому себе. И удивительное
дело:
в этом чувстве признания
своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
— Видно, у них всё так, — сказала корчемница и, вглядевшись
в голову девочки, положила чулок подле себя, притянула к себе девочку между ног и начала быстрыми пальцами искать ей
в голове. — «Зачем вином торгуешь?» А чем же детей кормить? — говорила она, продолжая
свое привычное
дело.
— А, князь, пожалуйте, — сказал Фанарин, увидав Нехлюдова, и, кивнув еще раз удалявшемуся купцу, ввел Нехлюдова
в свой строгого стиля деловой кабинет. — Пожалуйста, курите, — сказал адвокат, садясь против Нехлюдова и сдерживая улыбку, вызываемую успехом предшествующего
дела.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том, как она попала
в это положение. Отвечая ему, она с большим оживлением стала рассказывать о
своем деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена, что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
Она, очевидно, считала себя героиней, готовой пожертвовать жизнью для успеха
своего дела, а между тем едва ли она могла бы объяснить,
в чем состояло это
дело и
в чем успех его.
Ужасны были, очевидно, невинные страдания Меньшова — и не столько его физические страдания, сколько то недоумение, то недоверие к добру и к Богу, которые он должен был испытывать, видя жестокость людей, беспричинно мучающих его; ужасно было опозорение и мучения, наложенные на эти сотни ни
в чем неповинных людей только потому, что
в бумаге не так написано; ужасны эти одурелые надзиратели, занятые мучительством
своих братьев и уверенные, что они делают и хорошее и важное
дело.
На другой
день своего посещения Масленникова он опять поехал
в острог, чтобы увидать ее.
В случае оставления жалобы без последствий, к чему, по мнению адвоката, надо быть готовым, так как кассационные поводы очень слабы, партия каторжных,
в числе которых была Маслова, могла отправиться
в первых числах июня, и потому, для того, чтобы приготовиться к поездке за Масловой
в Сибирь, что было твердо решено Нехлюдовым, надо было теперь же съездить по деревням, чтобы устроить там
свои дела.
Он решил покончить это
дело сейчас же,
в этот
свой приезд.
Теперь же он просил управляющего собрать на другой
день сходку крестьян трех деревень, окруженных землею Кузминского, для того, чтобы объявить им о
своем намерении и условиться
в цене за отдаваемую землю.
С приятным сознанием
своей твердости против доводов управляющего и готовности на жертву для крестьян Нехлюдов вышел из конторы, и, обдумывая предстоящее
дело, прошелся вокруг дома, по цветникам, запущенным
в нынешнем году (цветник был разбит против дома управляющего), по зарастающему цикорием lawn-tennis’y и по липовой алее, где он обыкновенно ходил курить
свою сигару, и где кокетничала с ним три года тому назад гостившая у матери хорошенькая Киримова.
Очевидно, шел словесный турнир,
в котором участвующие не понимали хорошенько, зачем и что они говорят. Заметно было только с одной стороны сдерживаемое страхом озлобление, с другой — сознание
своего превосходства и власти. Нехлюдову было тяжело слушать это, и он постарался вернуться к
делу: установить цены и сроки платежей.
Он хотел и
в этом имении устроить
дело с землею так же, как он устроил его
в Кузминском; кроме того, узнать всё, что можно еще узнать про Катюшу и ее и
своего ребенка: правда ли, что он умер, и как он умер?
— Какой уж корм! Только пример один. Известное
дело, не
свое детище. Абы довезть живым. Сказывала, довезла только до Москвы, так
в ту же пору и сгас. Она и свидетельство привезла, — всё как должно. Умная женщина была.
Дело было
в том, что мужики, как это говорил приказчик, нарочно пускали
своих телят и даже коров на барский луг. И вот две коровы из дворов этих баб были пойманы
в лугу и загнаны. Приказчик требовал с баб по 30 копеек с коровы или два
дня отработки. Бабы же утверждали, во-первых, что коровы их только зашли, во-вторых, что денег у них нет, и, в-третьих, хотя бы и за обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с утра на варке без корма и жалобно мычавших.
И он понял теперь, почему ему было стыдно вспоминать
свое устройство
дел в Кузминском.
И он составил
в голове
своей проект, состоящий
в том, чтобы отдать землю крестьянам
в наем за ренту, а ренту признать собственностью этих же крестьян, с тем чтобы они платили эти деньги и употребляли их на подати и на
дела общественные.
— Нельзя, — сказал Нехлюдов, уже вперед приготовив
свое возражение. — Если всем
разделить поровну, то все те, кто сами не работают, не пашут, — господа, лакеи, повара, чиновники, писцы, все городские люди, — возьмут
свои паи да и продадут богатым. И опять у богачей соберется земля. А у тех, которые на
своей доле, опять народится народ, а земля уже разобрана. Опять богачи заберут
в руки тех, кому земля нужна.
В последний
день своего пребывания
в Панове Нехлюдов пошел
в дом и занялся перебиранием оставшихся там вещей.
Всё это так неприятно
своим очевидным безумием, которого он когда-то был участником, показалось Нехлюдову после впечатлений деревенской нужды, что он решил переехать на другой же
день в гостиницу, предоставив Аграфене Петровне убирать вещи, как она это считала нужным, до приезда сестры, которая распорядится окончательно всем тем, что было
в доме.
Несколько раз
в продолжение
дня, как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна
в комнате, где они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица его и ее и тетушек, смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться
в особенности собою,
своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба волосами.
Приехав
в Петербург и остановившись у
своей тетки по матери, графини Чарской, жены бывшего министра, Нехлюдов сразу попал
в самую сердцевину ставшего ему столь чуждого аристократического общества. Ему неприятно было это, а нельзя было поступить иначе. Остановиться не у тетушки, а
в гостинице, значило обидеть ее, и между тем тетушка имела большие связи и могла быть
в высшей степени полезна во всех тех
делах, по которым он намеревался хлопотать.
— Я знаю: графиня Катерина Ивановна думает, что я имею влияние на мужа
в делах. Она заблуждается. Я ничего не могу и не хочу вступаться. Но, разумеется, для графини и вас я готова отступить от
своего правила.
В чем же
дело? — говорила она, маленькой рукой
в черной перчатке тщетно отыскивая карман.
На другой
день, только что Нехлюдов оделся и собирался спуститься вниз, как лакей принес ему карточку московского адвоката. Адвокат приехал по
своим делам и вместе с тем для того, чтобы присутствовать при разборе
дела Масловой
в Сенате, если оно скоро будет слушаться. Телеграмма, посланная Нехлюдовым, разъехалась с ним. Узнав от Нехлюдова, когда будет слушаться
дело Масловой и кто сенаторы, он улыбнулся.
Старый генерал и не позволял себе думать о таких
делах, считая
своим патриотическим, солдатским долгом не думать для того, чтобы не ослабеть
в исполнении этих, по его мнению, очень важных
своих обязанностей.
Одно, что понял Нехлюдов, это было то, что, несмотря на то, что Вольф, докладывавший
дело, так строго внушал вчера ему то, что Сенат не может входить
в рассмотрение
дела по существу, —
в этом
деле докладывал очевидно пристрастно
в пользу кассирования приговора палаты, и что Селенин, совершенно несогласно с
своей характерной сдержанностью, неожиданно горячо выразил
свое противоположное мнение.
Слушая
дело во время заседания, он составил уже
свое мнение, и теперь сидел, не слушая Вольфа, погруженный
в свои думы.
Фанарин встал и, выпятив
свою белую широкую грудь, по пунктам, с удивительной внушительностью и точностью выражения, доказал отступление суда
в шести пунктах от точного смысла закона и, кроме того, позволил себе, хотя вкратце, коснуться и самого
дела по существу и вопиющей несправедливости его решения.
— Ужасно! — говорил Нехлюдов, выходя
в приемную с адвокатом, укладывавшим
свой портфель. —
В самом очевидном
деле они придираются к форме и отказывают. Ужасно!
Но для того, чтобы сделать это кажущееся столь неважным
дело, надо было очень много: надо было, кроме того, что стать
в постоянную борьбу со всеми близкими людьми, надо было еще изменить всё
свое положение, бросить службу и пожертвовать всей той пользой людям, которую он думал, что приносит на этой службе уже теперь и надеялся еще больше приносить
в будущем.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев
своим крупным, решительным почерком писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо
в руки государю, но что ему пришла мысль: не лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит это
дело, и попросить его.
Нехлюдов после впечатлений последних
дней своего пребывания
в Петербурге находился
в состоянии полной безнадежности достигнуть чего-либо.
Но всё-таки теперь, будучи
в Петербурге, он считал
своим долгом исполнить всё то, что намеревался сделать, и решил завтра же, побывав у Богатырева, исполнить его совет и поехать к тому лицу, от которого зависело
дело сектантов.
Она спросила его, как он окончил
свои дела. Он рассказал про неуспех
в Сенате и про
свою встречу с Селениным.
Дела, занимавшие
в это время Нехлюдова, разделялись на три отдела; он сам с
своим привычным педантизмом
разделял их так и сообразно этому разложил
в три портфеля.
Нехлюдов посидел несколько времени с стариком, который рассказал ему про себя, что он печник, 53 года работает и склал на
своем веку печей что и счету нет, а теперь собирается отдохнуть, да всё некогда. Был вот
в городе, поставил ребят на
дело, а теперь едет
в деревню домашних проведать. Выслушав рассказ старика, Нехлюдов встал и пошел на то место, которое берег для него Тарас.
— Мое
дело сказать вам, и я сказал, что вы дурно поступили, — сказал Симонсон, глядя пристально
в лицо офицера из-под
своих густых бровей.
Как ни ужасно бессмысленны были мучения, которым подвергались так называемые уголовные, всё-таки над ними производилось до и после осуждения некоторое подобие законности; но
в делах с политическими не было и этого подобия, как это видел Нехлюдов на Шустовой и потом на многих и многих из
своих новых знакомых.
Нехлюдов передал
свою заготовленную карточку с запиской,
в которой просил принять его по личному
делу, и просил передать офицеру.
К женщинам же, на которых он смотрел как на помеху во всех нужных
делах, он питал непреодолимое презрение. Но Маслову он жалел и был с ней ласков, видя
в ней образец эксплуатации низшего класса высшим. По этой же причине он не любил Нехлюдова, был неразговорчив с ним и не сжимал его руки, а только предоставлял к пожатию
свою вытянутую руку, когда Нехлюдов здоровался с ним.