Неточные совпадения
С тех пор ей
всё стало постыло, и она
только думала о том, как бы ей избавиться от того стыда, который ожидал ее, и она стала не
только неохотно и дурно служить барышням, но, сама не знала, как это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых сама потом раскаивалась, и попросила расчета.
Маслова курила уже давно, но в последнее время связи своей с приказчиком и после того, как он бросил ее, она
всё больше и больше приучалась пить. Вино привлекало ее не
только потому, что оно казалось ей вкусным, но оно привлекало ее больше
всего потому, что давало ей возможность забывать
всё то тяжелое, что она пережила, и давало ей развязность и уверенность в своем достоинстве, которых она не имела без вина. Без вина ей всегда было уныло и стыдно.
«Этот протоиереев сын сейчас станет мне «ты» говорить», подумал Нехлюдов и, выразив на своем лице такую печаль, которая была бы естественна
только, если бы он сейчас узнал о смерти
всех родных, отошел от него и приблизился к группе, образовавшейся около бритого высокого, представительного господина, что-то оживленно рассказывавшего.
Как
только она вошла, глаза
всех мужчин, бывших в зале, обратились на нее и долго не отрывались от ее белого с черными глянцевито-блестящими глазами лица и выступавшей под халатом высокой груди. Даже жандарм, мимо которого она проходила, не спуская глаз, смотрел на нее, пока она проходила и усаживалась, и потом, когда она уселась, как будто сознавая себя виновным, поспешно отвернулся и, встряхнувшись, уперся глазами в окно прямо перед собой.
Всем было неловко, один
только старичок-священник был несомненно убежден, что он делает очень полезное и важное дело.
Но Картинкин
всё стоял и сел
только тогда, когда подбежавший пристав, склонив голову на бок и неестественно раскрывая глаза, трагическим шопотом проговорил: «сидеть, сидеть!»
Да, это была она. Он видел теперь ясно ту исключительную, таинственную особенность, которая отделяет каждое лицо от другого, делает его особенным, единственным, неповторяемым. Несмотря на неестественную белизну и полноту лица, особенность эта, милая, исключительная особенность, была в этом лице, в губах, в немного косивших глазах и, главное, в этом наивном, улыбающемся взгляде и в выражении готовности не
только в лице, но и во
всей фигуре.
— Приехала домой, — продолжала Маслова, уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать.
Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела. Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он
всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него
все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал, где деньги и сколько взять. Я и поехала.
Нехлюдов в это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а сам по себе познает
всю красоту и важность жизни и
всю значительность дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и
всего мира и отдается этому совершенствованию не
только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения
всего того совершенства, которое он воображает себе.
В то время Нехлюдов, воспитанный под крылом матери, в 19 лет был вполне невинный юноша. Он мечтал о женщине
только как о жене.
Все же женщины, которые не могли, по его понятию, быть его женой, были для него не женщины, а люди. Но случилось, что в это лето, в Вознесенье, к тетушкам приехала их соседка с детьми: двумя барышнями, гимназистом и с гостившим у них молодым художником из мужиков.
Как
только Катюша входила в комнату или даже издалека Нехлюдов видел ее белый фартук, так
всё для него как бы освещалось солнцем,
всё становилось интереснее, веселее, значительнее; жизнь становилась радостней.
Получал ли Нехлюдов неприятное письмо от матери, или не ладилось его сочинение, или чувствовал юношескую беспричинную грусть, стоило
только вспомнить о том, что есть Катюша, и он увидит ее, и
всё это рассеивалось.
Если бы Нехлюдов тогда ясно сознал бы свою любовь к Катюше и в особенности если бы тогда его стали бы убеждать в том, что он никак не может и не должен соединить свою судьбу с такой девушкой, то очень легко могло бы случиться, что он, с своей прямолинейностью во
всем, решил бы, что нет никаких причин не жениться на девушке, кто бы она ни была, если
только он любит ее. Но тетушки не говорили ему про свои опасения, и он так и уехал, не сознав своей любви к этой девушке.
Он был уверен, что его чувство к Катюше есть
только одно из проявлений наполнявшего тогда
всё его существо чувства радости жизни, разделяемое этой милой, веселой девочкой. Когда же он уезжал, и Катюша, стоя на крыльце с тетушками, провожала его своими черными, полными слез и немного косившими глазами, он почувствовал однако, что покидает что-то прекрасное, дорогое, которое никогда уже не повторится. И ему стало очень грустно.
И
вся эта страшная перемена совершилась с ним
только оттого, что он перестал верить себе, а стал верить другим.
Нехлюдову хотелось спросить Тихона про Катюшу: что она? как живет? не выходит ли замуж? Но Тихон был так почтителен и вместе строг, так твердо настаивал на том, чтобы самому поливать из рукомойника на руки воду, что Нехлюдов не решился спрашивать его о Катюше и
только спросил про его внуков, про старого братцева жеребца, про дворняжку Полкана.
Все были живы, здоровы, кроме Полкана, который взбесился в прошлом году.
Скинув
всё мокрое и
только начав одеваться, Нехлюдов услыхал быстрые шаги, и в дверь постучались. Нехлюдов узнал и шаги и стук в дверь. Так ходила и стучалась
только она.
Один — духовный, ищущий блага себе
только такого, которое было бы благо и других людей, и другой — животный человек, ищущий блага
только себе и для этого блага готовый пожертвовать благом
всего мира.
Нехлюдову же было удивительно, как это он, этот дьячок, не понимает того, что
всё, что здесь да и везде на свете существует, существует
только для Катюши, и что пренебречь можно
всем на свете,
только не ею, потому что она — центр
всего.
И
всё, что
только было хорошего на свете,
всё было для нее.
Черная, гладкая, блестящая головка, белое платье с складками, девственно охватывающее ее стройный стан и невысокую грудь, и этот румянец, и эти нежные, чуть-чуть от бессонной ночи косящие глянцовитые черные глаза, и на
всем ее существе две главные черты: чистота девственности любви не
только к нему, — он знал это, — но любви ко
всем и ко
всему, не
только хорошему, что
только есть в мире, — к тому нищему, с которым она поцеловалась.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не
только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это говорит в нем его глупость, что надо делать, как
все делают.
Он пришел в столовую. Тетушки нарядные, доктор и соседка стояли у закуски.
Всё было так обыкновенно, но в душе Нехлюдова была буря. Он не понимал ничего из того, что ему говорили, отвечал невпопад и думал
только о Катюше, вспоминая ощущение этого последнего поцелуя, когда он догнал ее в коридоре. Он ни о чем другом не мог думать. Когда она входила в комнату, он, не глядя на нее, чувствовал
всем существом своим ее присутствие и должен был делать усилие над собой, чтобы не смотреть на нее.
— Что вы? Ни зa что! Не надо, — говорила она
только устами, но
всё взволнованное, смущенное существо ее говорило другое.
И долго после этого он
всё ходил по своей комнате, и корчился, и даже прыгал, и вслух охал, как от физической боли, как
только вспоминал эту сцену.
Но вот теперь эта удивительная случайность напомнила ему
всё и требовала от него признания своей бессердечности, жестокости, подлости, давших ему возможность спокойно жить эти десять лет с таким грехом на совести. Но он еще далек был от такого признания и теперь думал
только о том, как бы сейчас не узналось
всё, и она или ее защитник не рассказали
всего и не осрамили бы его перед
всеми.
Старшина высказывал какие-то соображения, что
всё дело в экспертизе. Петр Герасимович что-то шутил с приказчиком-евреем, и они о чем-то захохотали. Нехлюдов односложно отвечал на обращенные к нему вопросы и желал
только одного — чтобы его оставили в покое.
Только на подсудимых, которые
все трое впились в него глазами, он ни разу не взглядывал.
Евфимья Бочкова повторяла то, что она ничего не знала и ни в чем не участвовала, и упорно указывала, как на виновницу
всего, на Маслову. Симон
только повторил несколько раз...
Маслова же ничего не сказала. На предложение председателя сказать то, что она имеет для своей защиты, она
только подняла на него глаза, оглянулась на
всех, как затравленный зверь, и тотчас же опустила их и заплакала, громко всхлипывая.
И в его представлении происходило то обычное явление, что давно не виденное лицо любимого человека, сначала поразив теми внешними переменами, которые произошли за время отсутствия, понемногу делается совершенно таким же, каким оно было за много лет тому назад, исчезают
все происшедшие перемены, и перед духовными очами выступает
только то главное выражение исключительной, неповторяемой духовной личности.
А между тем в глубине своей души он уже чувствовал
всю жестокость, подлость, низость не
только этого своего поступка, но
всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая каким-то чудом
всё это время,
все эти 12 лет скрывала от него и это его преступление и
всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее.
На этот вопрос ответили очень скоро.
Все согласились ответить: «да, виновен», признав его участником и отравления и похищения. Не согласился признать виновным Картинкина
только один старый артельщик, который на
все вопросы отвечал в смысле оправдания.
Все согласились.
Только артельщик настаивал на том, чтобы сказать: «нет, не виновна».
Все наказания эти были самые строгие, которые
только можно было положить.
Она восьмой год при гостях лежала, в кружевах и лентах, среди бархата, позолоты, слоновой кости, бронзы, лака и цветов и никуда не ездила и принимала, как она говорила,
только «своих друзей», т. е.
всё то, что, по ее мнению, чем-нибудь выделялось из толпы.
Если бы Мисси должна была объяснить, что она разумеет под словами: «после
всего, что было», она не могла бы ничего сказать определенного, а между тем она несомненно знала, что он не
только вызвал в ней надежду, но почти обещал ей.
Всё это были не определенные слова, но взгляды, улыбки, намеки, умолчания. Но она всё-таки считала его своим, и лишиться его было для нее очень тяжело.
Это было тем более отвратительно, что в этой же комнате три месяца тому назад лежала эта женщина, ссохшаяся, как мумия, и всё-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем нельзя было заглушить, не
только всю комнату, но и
весь дом.
«Нет, нет, — думал он, — освободиться надо, освободиться от
всех этих фальшивых отношений и с Корчагиными, и с Марьей Васильевной, и с наследством, и со
всем остальным… Да, подышать свободно. Уехать за границу — в Рим, заняться своей картиной… — Он вспомнил свои сомнения насчет своего таланта. — Ну, да
всё равно, просто подышать свободно. Сначала в Константинополь, потом в Рим,
только отделаться поскорее от присяжничества. И устроить это дело с адвокатом».
Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его сознании. Он почувствовал себя Им и потому почувствовал не
только свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал
всё могущество добра.
Всё,
всё самое лучшее, что
только мог сделать человек, он чувствовал себя теперь способным сделать.
«
Только бы добыть папирос и затянуться», думала она, и
все мысли ее сосредоточились на этом желании покурить.
Мальчишка в одной рубашонке пробегал мимо нее и приговаривал
всё одно и то же: «ишь, не поймала!» Старушка эта, обвинявшаяся вместе с сыном в поджоге, переносила свое заключение с величайшим добродушием, сокрушаясь
только о сыне, сидевшем с ней одновременно в остроге, но более
всего о своем старике, который, она боялась, совсем без нее завшивеет, так как невестка ушла, и его обмывать некому.
Все лежали, некоторые захрапели,
только старушка, всегда долго молившаяся,
всё еще клала поклоны перед иконой, а дочь дьячка, как
только надзирательница ушла, встала и опять начала ходить взад и вперед по камере.
— Это ваша добрая воля,
только вины вашей тут особенной нет. Со
всеми бывает, и если с рассудком, то
всё это заглаживается и забывается, и живут, — сказала Аграфена Петровна строго и серьезно, — и вам это на свой счет брать не к чему. Я и прежде слышала, что она сбилась с пути, так кто же этому виноват?
— Я про себя не думаю. Я покойницей так облагодетельствована, что ничего не желаю. Меня Лизанька зовет (это была ее замужняя племянница), я к ней и поеду, когда не нужна буду.
Только вы напрасно принимаете это к сердцу, — со
всеми это бывает.
И когда он представлял себе
только, как он увидит ее, как он скажет ей
всё, как покается в своей вине перед ней, как объявит ей, что он сделает
всё, что может, женится на ней, чтобы загладить свою вину, — так особенное восторженное чувство охватывало его, и слезы выступали ему на глаза.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая
всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и
все мы,
все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не
только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был этот мальчик самый опасный для общества человек из
всех людей, находящихся в этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Ведь очевидно, что мальчик этот не какой-то особенный злодей, а самый обыкновенный — это видят
все — человек, и что стал он тем, что есть,
только потому, что находился в таких условиях, которые порождают таких людей. И потому, кажется, ясно, что, для того чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа.
— И ведь сколько и каких напряженных усилий стоит это притворство, — продолжал думать Нехлюдов, оглядывая эту огромную залу, эти портреты, лампы, кресла, мундиры, эти толстые стены, окна, вспоминая
всю громадность этого здания и еще бòльшую громадность самого учреждения,
всю армию чиновников, писцов, сторожей, курьеров, не
только здесь, но во
всей России, получающих жалованье за эту никому ненужную комедию.
До этой ночи, пока она надеялась на то, что он заедет, она не
только не тяготилась ребенком, которого носила под сердцем, но часто удивленно умилялась на его мягкие, а иногда порывистые движения в себе. Но с этой ночи
всё стало другое. И будущий ребенок стал
только одной помехой.